Иди ко Мне!

В отделе партийного контроля меня ждали двое партийцев: какой-то неприметный человек и могучая женщина с плечами штангиста-тяжело- веса. Здороваться здесь, очевидно, было не принято. Я-то здороваюсь, а партийцы молчат. Среди комнаты стоял стул для допроса, и кивок могучей женщины обозначил, что мне надлежит сесть на этот стул. Дальше — снова игра в молчанку, только женщина нависает теперь над столом, изучая меня нехорошим тяжёлым взглядом. Сюжет показался странно знакомым — вот так же на улице к тебе подходит шпана и сначала многозначительно молчит, а потом начинает цедить сквозь зубы словечки типа «уроем». Действие развивалось как раз по этому сюжету — после угрожающе долгого молчания дама начала цедить слова, грозно грохая связкой ключей о стол. Первый вопрос звучал так:

— Так с кем вы (грох), товарищ Павлова, — с партией (грох)

или нет (сильный грох)?

Попытки выяснить, в чём дело, пресекались ответом: «Здесь вопросы задаём мы». Дальнейшее даже скучно рассказывать: поток угроз типа «уроем», то есть исключим из партии, если я немедленно не покаюсь. Ну а в чём надлежит каяться, выяснилось лишь через час — мне зачитали письмо того самого «погорельца» из Туркмении. А письмо позволяло догадаться — защита московских учёных не только не помогла бедняге, напротив, за попытку сопротивления линии партии ему добавили уже по самое некуда. И теперь этот большой мальчик слезливо уверял в письме, что он глубоко раскаялся и давно осознал свои ошибки, но тут его «ввели в заблуждение тов. Павлова и другие». Это был донос, написанный по всем правилам политического доноса, но, пожалуй, излишне старательно. Зря он, кстати, старался, зря. Нас было восемь человек из разных научных организаций, но на допросах в отделе партийного контроля никто не изменил своего мнения, изложенного в экспертном заключении. Да и что там было менять, если речь шла об азбучных основах науки, и тут как ни крути, а дважды два — четыре? Ну а девятой инстанции, способной доказать, что дважды два — пять, в науке тогда не было. В общем, дело замяли, ограничившись указанием исключить меня из партии. Помню, как хохотал наш парторг, получив такое указание, а потом уважительно сказал, что я, похоже, не так уж глупа, если отказалась вступать в ряды КПСС. Впрочем, до крушения этих рядов КПСС оставались уже считаные дни.

* * *

Вторая история — тоже про науку, но теперь уже о моде на неё. Однажды в Доме журналистов собрали писательско-журналистскую элиту, решив устроить мозговой штурм на тему: как переделать нашу жизнь в духе прогресса и уже под руководством науки? Поучаствовать в этом форуме пригласили и меня, хотя первоначально планировалось, что выступать перед интеллигенцией будет мой профессор, доктор медицинских наук и психолог, работавший в области засекреченных космических наук. Пригласить «космического» профессора было, конечно, лестно, но тут обнаружилось, что этот учёный с мировым именем не верит в прогресс и даже выражается иногда так: «Ох уж эти наши меднолобые прогрессисты!» Мне, например, профессор советовал: «Как только увидишь, что началась борьба за прогресс, сразу уходи огородами в партизаны». Словом, он был консерватор, монархист и потомственный дворянин, свободно читавший на нескольких языках мира. И его взгляды на жизнь определяло простое правило: «Учёный должен работать шестнадцать часов в сутки». Каждый честный человек, считал профессор, должен самоотверженно работать на благо Отечества, и это единственный способ избежать той разрухи, когда все мятежно борются за чистоту улиц, и некому взять метлу и мести.