Идолы театра. Долгое прощание

Мы рискнем предположить, что в основе танатологического фантазма – фантазма смерти, порождающего воистину некрофилические культы смакования своей и чужой гибели, – лежит скрытый фантазм Отца.

Речь идет о тоске по утраченному Золотому веку, по традиции, которой пренебрегли ради иллюзии наслаждения. Подлинный мир – мир Dasein – наполнен любовью и ненавистью, радостью и горем, он сопряжен с бытийным риском и бытийным принятием Бога. Человеку не хватает настоящей нежности и настоящей силы: тоска по силе здесь не является стокгольмским синдромом идентификации заложника с террористом, идентификации с Тенью, ибо человек тоскует не по Тени, которую он уже выпустил в результате трансгрессии, а по свету, который запретили. Политика и искусство, любовь и наука, революция и закон – давно забытые слова, давно забытые понятия, связанны с честью и совестью, с жертвой за други своя и способностью умереть за идеал. Нехватка Отца побуждает человека искать сакральные смыслы в сетевом сознании машины, вокруг символического поля которой строится его новый поэтический миф. Каждый из нас – герой развлекательной и жестокой видеоигры с программистом в виде

извращенного Отца

во главе, образы которого мы видим в блогерах, лидерах мнений, кураторах новостей в социальных сетях и т. д.

Современный человек – это Одиссей без Итаки: ему некуда вернуться, это – манкурт, существо без духовной Родины, Сын без Отца. Пустота номада не является конструктивной пустотой творческой революции и даже не является пустой знаковой формой: такая пустота представляет собой жест разжигания травмы, требующей рессентимента и реванша. Реванш наступает в виде культа искусственно созданного Другого. В таком случае новая зависимость утомляет и вызывает разочарование. Но в этом трудно признаться даже себе. Тем не менее, желание прочувствовать волю настоящего Отца, чтобы снова ощутить себя оберегаемым, защищенным, обласканным его святостью, только усиливается, как всё вытесненное. Так измученный совестью преступник тоскует по жезлу полицейского, и его тоска по силе отличается от идентификации себя заложником с Тенью. Ибо тоска по Богу (Закону) стокгольмским синдромом, связанным со злом, не является.

Рассмотрим в качестве примера Украину. Украинский Одиссей – расколотый субъект, страдающий от вакуума. Итака, которую он потерял, – это цивилизационный дом русской традиции, ее символический отцовский язык. Утрата памяти о подлинном историческом событии рождает рекламную память, сотканную из мозаики произвольных и трудно сочетаемых между собой элементов, которые, тем не менее, согласуются. В украинском сознании национализм согласуется с либерализмом не только потому что первый поощряет и обосновывает последний. Украина и без коллективного Запада способна согласовать эти два нарратива идеологической зависимости, исходя из симптомов потери Отца. Подросток без папы боится двух вещей: умереть и выжить, исчезнуть и проявиться. Соответственно, образуются два страха: смерти и ответственности. Оставшись без русского Отца в собственной невыносимой пустоте, Украина, испытывая страх смерти и страх ответственности, будучи не в состоянии осуществить акта мужества стать частью мира и акта мужества одновременно нести за себя ответственность, рождает этнических идолов рода с их реваншистской мифологией и космополитических идолов рынка с их европейскими фантазмами потребления. В сшитом сознании этницизм рода и космополитизм языка вполне сочетаются как две грани одного и того же глобализма. Создается перверзивный образ гротескного Отца либерального фашизма, к которому устремится Украина. Так изначальная тоска по настоящему Отцу подменяется жаждой уничтожения и жаждой потребления одновременно: смерть и наслаждение, идолы рода и идолы рынка, либерализм и национализм составляют единое целое. Желанием убивать скрывается желание потреблять, за желанием же потреблять скрывается желание вернуться к Отцу. Возможно, мы слишком хорошего мнения о расколотом субъекте, но нам кажется, что метафизическая ненависть Украины к России – это тайная жажда любви и признания, жажда увидеть жезл полицейского, жест Закона, который защитит от бандитизма, жажда Отца.