Идолы театра. Долгое прощание

Воображаемая идентичность сшитого человека постоянно колеблется, и ему приходится удерживать её в целостности при помощи трех состояний: незнания, привязанности и ненависти. Ненависть соединяет бессознательное с воображаемым сценарием Тени. Привязанность знаменует переход от воображаемого сценария к идеологии, в которую «влюбляются с первого взгляда». Невежество прокладывает себе дорогу напрямую между бессознательным и идеологией, поскольку минует рефлексию. Все эти три состояния в традиционных религиозно-философских традициях Востока образую «карму» –

груз зависимостей, препятствующий освобождению. Недаром Лакан увлекался буддизмом.

Обе эписистемы – и лаканизм, и буддизм – дают негативную программу бытия человека в тисках структуры – программу, которая явно требует расшивки (освобождения, выхода, нирваны), но не дает позитивной стратегии перестройки личности в сторону реставрации целостности субъектности в единстве с Богом.

Источником несчастья «сшитого» человека является то, что он боится своего бессознательного, боится своего Реального. Видимо, этот страх продиктован тем, что психоанализ, отринув религию, внушил человеку, что Реальное его состоит исключительно из примордиальных монстров и чудовищ. Но, помимо темного Логоса, в бессознательном содержится любовь, которая является свободой и не сводится к очарованию означающим Другого. Но такая любовь – божественна и мистична, она не может быть объективирована в дискурсе. Непознаваемость любви отягощает шизоидного субъекта дополнительными страданиями: лишенный линейного нарратива, он синхронизирует две истории своей жизни: реальную и воображаемую, сновидение и явь, действительность и бред[203]

. Причем, обе фабулы являются для него одинаково катастрофическими: он видит кошмарный сон, чтобы проснуться и снова очутиться в кошмаре. Стихийно-ассоциативные потоки кадров Линча демонстрируют нам сбои в дискурсе такого человека, его оговорки и замыкания, приступы агрессии и другие болезненные симптомы. Исследующий эти симптомы психоаналитик, в роли которого выступает любой философ, художник, поэт, режиссер, выполняет роль Трикстера, расшивая гнойные раны успокоительной дипломатии хирургическим ножом иронии. Сократ всегда навлекает ненависть афинян.

«Сшитый человек», непрерывно ища идеалы, время от времени в буквальном смысле слова смотрит кино. Кино для него – это способ забыться, отвлечься, вытеснить. Там, на экране, погружаясь в фильмическое состояние, он идентифицируется с разными двойниками и заместителями, повторяя стадию зеркала снова и снова. Сидя в кресле перед экраном, он раздваивается на эмпирическую тленность тела (как сказал Владимир Библер, «дикую плоть»[204]

) и возвышенного субъекта идеологии, который интерпеллируется в баннер, в экран, в визионерское наблюдение. Его тело – глубоко травмированное, неуклюжее, громоздкое – оказывается лишней и слишком тяжелой по весу вещью. Вещь ещё таит в себе секреты самости, у возвышенного субъекта она кастрируется. Тело противится интерпелляции, а субъект становится всё более и более «одухотворенным», возвышенным и невесомым, но речь идет об иллюзорном одухотворении, обольщении, называемом в православной религии «прелестью». Фильмическое состояние – это спасительная дистанция между плотью и эстетизмом, телом и наслаждением.

Наслаждается не тело, а двойник на экране. Я всего лишь смотрю на него с тем, чтобы впоследствии превратить свою жизнь в экран и стать объектом желания (дискурсом Господина) для многочисленных других вуайеристов, созерцающих мою жизнь как спектакль. Иными словами, осуществляется акт интерпассивности – переноса наслаждения, – когда за человека удовольствие получает некий заместитель. Людвиг Витгеншетйн – человек глубоко травмированный – любил после лекций покупать булочку и идти в кинотеатр на первый ряд: так фильмическое состояние ощущается полнее и ярче. Трансгрессия желания, его отчуждение от субъекта, переносит наслаждение в автоматический режим фатального воспроизведения. Апогеем фатального воспроизведения становится смерть. Санкционированная культурная патология кино выражает шизофрению, финалом которой является реальная смерть человека, воспринятая им и обществом как символическая гибель его экранного героя.