Идолы театра. Долгое прощание

Скрытым преимуществом героя Альтюссера является умение восстанавливаться по методике барона Мюнхгаузена, вытаскивая себя из болота за собственные волосы, без помощи Отца: речь идет о реставрации субъектности из нулевой точки экзистенциального абсурда, из вакуума, из пустоты. В условиях смерти Бога и кастрации традиции человек только так и может вернуться к сакральному: возрождая себя сам, из пепла, из абсолютного Ничто. Ведь отказавшись от идолов театра, он оказывается совершенно один. Отец не намерен помогать потерявшемуся Сыну. Сын

сам должен прийти к Отцу. Биполярное расстройство, которое испытывает герой Альтюссера, связано с тем, что он одновременно выполняет два несовместимых действия: как возвышенный субъект, человек с социальным статусом в обществе, он входит в идеологию. Этот процесс называется «интерпелляция»

(синоним сублимации и социализации одновременно). Он откликается на зов Символического и реагирует на взгляд Воображаемого Другого. Его охватывает чувство, что он обрел себя, что он всегда «был таким». Происходит это бессознательно и вряд ли является свободным этическим поступком по выбору ценностей. Так рождается человек как личность, «хорошее Я»/«плохое Я». Как «тело» же, как биологический индивид, как существо из плоти и крови, «Я» эмпирическое, этот человек всегда остается в избытке своего Символического. Самая глубинная часть его «Я»

– «не-Я», нехватка, лишнее, Реальное, Вещь, Das Ding, вызывающее страх само-потери, трепет, ужас, Angst, – ощущается им как отсутствие, недостача чего-то наиболее важного, трение, раздражение. Данная «вещь» тянется за идеологией, как шлейф. Это и есть наша самость, объект предельного желания, предельный интерес. Самость и идеология, Реальное и Символическое, дух и тело, субъект и объект, возвышенное и смешное сосуществуют в человеке на равных, образуя дуалистический раскол – биполярное расстройство личности. Никаких попыток согласования и сшивки этих двух ипостасей человека не происходит: у Альтюссера он – разорван. Он находится между собой как материальным бытовым индивидом (телом) и собой как духовным персонажем бытия и истории (субъектом). Избыток саднит, мешает, вызывает боль, образуя симптом

чего-то большего, что не апроприировано системой общества.

Если в роли расколотого человека оказывается ученый, он колеблется между феноменологической нейтральностью в своих исследованиях, где он обязан выступать чисто критически, именно в качестве «тела», и аксиологической рефлексией, где он живет уже в сущем, в бытии, в идеологии: верующий или атеист, партийный активист или религиозный аскет, левый или правый, либерал или консерватор, не важно, – но всегда «влюбленный» интерпретатор своих ценностей, смыслов своей идентичности. Расколотый человек реагирует на символический стимул: стоит «лампочке» означающего «загореться», как он откликается на маркерный вопрос идеологии эмоционально, впадая в состояние шизофрении и провозглашая противоположные суждения. Мы часто наблюдаем этот дуализм в анекдотической ситуации «удобного» забывания: «Здесь помню – здесь не помню». Добровольное воспоминание или забывание подчиняются переходам человека от идеологического субъекта к материальному объекту и обратно. По удачному замечанию философа Баденской школы неокантаинства Г. Риккерта, историк, который пытается быть объективным, но при этом ценностно организует историческую реальность, постоянно колеблется между документальной точностью и корпоративными нарративами идеологии, погружаясь в которые, он доплнительно выбирает между личными идеологическими пристрастиями и гранднаррати-вами государства, между теми и другими, с одной стороны, и универсалиями культуры с другой, причем выбрать ему в любом случае следует в пользу трансцендентального разума, сочетающего в себе универсальность и единичность, факт и смысл, мышление и нравственность[201].

Конфликт между телом и субъектом растет. Трение усиливается. В состоянии разрыва расколотый человек особенно остро тоскует по утраченной самости, потому он может на волне аффекта прервать текущий дискурс Символического. Именно потому мы начинаем позитивную онтологию с негативной, богословие – с марксизма, проходя типичный путь русского философа. И Бердяев, и Булгаков, и Розанов, и другие отечественные мыслители и литераторы осуществили данный путь – от негации к позиции, от разрыва к синтезу, от революции к консервации, от новации к традиции, от критической теории к теоонтологии. Именно расколотый человек, человек с травмой, – любимый герой русской реалистической литературы и любимый персонаж линчевского сюрреалистического артхауса – способен к символической хирургии общества.

4.7. Зеркало и страдание