Идолы театра. Долгое прощание

Наш личный педагогический и политический публичный опыт критики глобализма на Украине свидетельствует: лекционное обсуждение либеральных манипуляций с нацизмом воспринималось публикой не только как критика либерализма, но и как опосредованное руководство к действию. Любая глубокая объективная критика оппонентом может восприниматься в качестве добротной методической рекомендации, ведь критика раскрывает механизмы функционирования тех или иных деструктивных феноменов, увеличивая число либералов. Обратный ход – умалчивание союза либералов с нацистами – постепенно вообще привело к фашизации даже тех личностей, которые изначально были антифашистами. Проговаривание травмы явилось обратной стороной умалчивания травмы. И причиной подобных неудач проговаривания, является природа самого дискурса критики. Дискурс критики замыкается сам на себя, не предоставляя альтернативного выбора. Разыгрываются не позиции оппонентов, а интерпретации одной позиции в рамках избранной парадигмы. Мы оказываемся в плену у собственной эписистемы. Будучи порождением риторики отличия, дискурс, несмотря на всю свою полифонию, уничтожает это отличие. Яркий пример трансформации отличия в тождество, критики в апологетику: в середине XX века безусловно талантливый советский ученый, марксист, Эдуард Саркисович Маркарян пропагандировал культурную антропологию Лесли Уайта в дискурсе именно «критики» буржуазных теорий культуры

[208]: в результате в России родилась культурология как идеология буржуазного, глобального, мира на постсовестком пространстве, изначально защищающая неолиберальные постмодерные смыслы в феноменологической, мнимо нейтральной подаче.

Значит, следует переходить к новым формам дискурса о либерализме. Наиболее радикальным и методологически насыщенным междисциплинарным инструментом критики современного глобального либерального мира до сих пор, при всех его дискредитациях, справедливых и несправедливых, является психоанализ. В двадцать первом веке психоанализ давно уже отличается от фрейдистского пансексуализма, юнгианства и даже от социальной психологии фрейдомарксизма. Современный психоанализ формируется на стыке философии, культурологии, социологии, политологии, этики, эстетики, семиотики и теории медиа, он вбирает в себя структурализм и постструктурализм, антиглобализм, критическую теорию, философию постмодерна и неомодерна. Говоря на языке искусства, в частности, искусства кино, и на языке экранной культуры, психоанализ посредством эстетической метафорики (о ее убедительности мы сейчас не спорим, зная, что это – вопрос дискусионный) решает проблемы этики, психики, экономики, медиа, политики, экранной культуры. Кино в психоанализе становится инструментом раскрытия личных и общественных фантазмов. Экранная культура становится воплощением не только визионерства, но и символического порядка идеологии в целом. Благодаря своей объемной междисциплинарности и привлекательной даже для обывателя образности терминологии психоанализ стал популярной «медициной больного общества», а фигура психоаналитика нынче сопоставима с фигурой хирурга, делающего надрез или прокол в идеологически ангажированном сознании «пациента». «Добро пожаловать в пустыню Реального», – безжалостно говорит хирург, травмируя своего слушателя, не желающего «расшиваться»[209]

. И это до сих пор работает.

Особенно эффективен психоанализ в ситуации свойственного для неолиберальной цензуры не-сокрытия событий – постмодерного

симулятивного гиперреализма. Информационная прозрачность предполагает, что на экране демонстрируется легитимная эстетизированная катастрофа – кровавое реалити-шоу истории. Правда в условиях постправды не важна. Никто ничего не прячет и не намерен прятать. Мы уже говорили о теоретических опасностях трангрессии, продолжим теперь разговор в практическом ключе. Власть улыбается циничной улыбкой и приоткрывает свои грязные тайны с юмором, подобно героине Шерон Стоун из «Основного инстинкта». Классическое просвещение теряет силу, ибо все всё знают, но поступают так,

как поступают, исходя из своих фантазмов. Сентиментальное насилие – это трансгрессивное насилие, которое не скрывает себя, но идеологически оправдывается плаксивой «толерантностью». Ужас «обыкновенного фашизма» состоит не в невежестве населения относительно фашизма, а в молчаливом согласии с ним большинства, в массовом приспособленчестве, которое удваивает наши экзистенциальную вину и ответственность. Обывателю известно о преступлениях фашистов, но он предпочитает молчать о них, занимаясь самоцензурой, чтобы не потерять личный комфорт. Более того: обыкновенный фашизм начинается с мещанского потакания злу, исходя из прагматических соображений выгоды, а завершается наслаждением злом, исходя из метафизического желания смерти. Фантазм смерти накладывается на потребительский фантазм по законам взаимно пересекающихся симптомов (знакам, признакам, означающим).