Идолы театра. Долгое прощание

Однако постмодерн воспроизводит себя по инерции и не собирается сдавать позиции. Холодное очарование пользователей в сети противопоставляется в постмодерне не только метамодерному духовному общению, но и классическому модерному общению той гранд-эпохи, когда гигантомания, «большой стиль», сигары и дорогие костюмы, Любовь Орлова и Мерлин Монро освящали индустриальный образ жизни хрупко приведенных в баланс союзников: империалистических США и сталинского ампира. Спецификой классического имперского капитализма была своя, не лишенная очарования, «злодейская», «купеческая» подлинность, с которой потреблялись товары. Потребление могло привести к реальной смерти. Оно сопрягалось с бытовым, медицинским, экзистенциальным риском, с приключением, с авантюрой, с вредом для здоровья, в конце концов. Ритуальность потребления позволила М. Элиаде назвать эту демиургическую радость обладания товаром крипторелигиозным чувством[277]

. В нём проявлялась особая, как сказал бы Макс Вебер, «пиратская» романтика[278]

, некий бандитский «форс» смеси крепкого алкоголя и тяжелых наркотиков.

«Форс», в отличие от «фарса», представляет собой не оптическую иллюзию «безопасного» перформанса, а онтологическое явление смертельно опасного общества спектакля. Если смерть преступника на эшафоте на центральной площади города – это возвышенный трагический спектакль публичной казни, держащий зрителя на некотором пристойном отдалении от тайны Возвышенного, то незаметная, экологически «чистая» смерть за пластиковой дверью хосписа, среди шприцов и включенных телевизоров с транслируемой по ним эстрадой, – это выхолощенная до медицинской стерильности прозрачность зла, лишенного тайн, смерть как самый откровенный и при этом самый выбеленный рентгеном симуляции перформанс. Постмодерная матрица социума – полностью оптическая, симулятивная, это – сугубо и всецело знаковое образование, «вечный двигатель» пустого семиозиса. Во всяком случае, она хотела бы такой быть, остужая огонь желания. Она стремится производить не вещи и чувства, а всего лишь знаки вещей и чувств, так что из производства исключаются как материальные предметы, так и духовные сущности, обладающие тайной ужаса, смерти, Возвышенного.

Избыточной становится как субъектность, обладающая душой и самостью (Возвышенное, Символическое), так и тело, обладающее весом и протяженностью (Вещь, Реальное). Человек пытается максимально дальше отойти от бытийной грани жизни и смерти, при этом не теряя наслаждения от её смакования, как делает турист, манипулируя с ремнем безопасности. Соль становится несоленой, сахар – несладким, пиво – безалкогольным, миф – этнографической новостью, смерть – хосписом, война – кровавым онлайн-шоу. Общество модерна создавало героев путем восхождения, от метонимии голой смерти ввысь, по оси метафоры, к Возвышенному: от окопа с мертвым телом солдата – до торжественного мемориального парада на городской площади, как на театральной сцене. Постмодерное общество десакрализирует героическое путем циничного непристойного показа окровавленного тела убитого человека на дисплее персонального компьютера, в режиме баннера или малого экрана. Голое Реальное, не прошедшее сублимацию, не возвысившееся, оказывается поверхностью Символического. Это отныне – принудительное наслаждение, часть индустрии развлечений. Основной коммуникативной единицей становится цифра. Цифра является источником холодного виртуального очарования.

Машина как символический аппарат постмодерна не сводится к средству механического передвижения, к электронному механизму расширения возможностей человека, к товарному символу, удовлетворяющему потребность в реальных наслаждениях. Виртуализация машины привела к тому, что она полностью заместила собой реальность, превратившись в цифровую Вселенную, управляющую человеком и лишающую его передвижения и способности самостоятельно наслаждаться. Человек общается с машиной через удобный интерфейс, не воспринимая ее более в качестве вещи или предмета культа, но относясь к ней буднично, как профанному собеседнику, коммуникативно превосходящему его по силам. Ужас постмодерна состоит не в сакрализации машины, как это принято считать, а именно в её профанизации, в том, с какой легкостью она входит в плоть и кровь повседневности, лишая её плоти и крови.