Идолы театра. Долгое прощание

При попытке же выявления бытийных денотатов оказывается, что они представляют собой не объективные истины, а составляющие Символического другой или даже той же идеологии. В результате один субъект идеологии обвиняет другого в ангажированности, и мы имеем конфликт интерпретаций, игру идолов языка. При попытке решить вопрос о целесообразности или нецелесообразности обсуждения идеологии мы выходим на онтологическую проблему соотношения бытия и сознания, гносеологическую проблему объективности истины и психоаналитическую проблему проникновенности Реального. Не проговаривать это, – значит, невольно потакать этому. Если зло приобретает диффузный, ползучий, аморфный характер, превращаясь в сеть, его можно преодолеть исключительно через радикально иное слово. Умалчивание или умеренный дискурс критики только множат зло. Радикально иным по отнощению к сетевому рассеянному злу является

онтологически адекватное слово экзорциста или психоаналитика, подобное хирургическому скальпелю: это слово должно быть избыточно

относительно правил игры в слова, в плюральность слов, в относительность их интерпретаций.

5.4. Холодное очарование «жидкой» современности: от онтологии к экологии, от смерти к дипломатии, от огня к воде

Благодаря неклассическому повороту Лакана постмодерн временем перехода от субъекта к интерсубъективности. Напомним, что Жан Бодрийяр ввёл понятие «фасцинация»[269]для обозначения отрешённого от бытия, эфемерного состояния психоделического восторга, которое охватывает пользователей в сети во время экстатической коммуникации. Последняя есть чистое Воображаемое – не диалог, а галлюцинация общения. В своё время, лишив коммуникацию онтологической и духовной глубины, сеть способствовала её растеканию по знаковой поверхности, растворяя субъектов в мире симулятивных объектностей. Бодрийяр верно подметил это. Но он не объяснил природы такого «растекания», названного Зигмунтом Бауманом «текучая (буквально «жидкая») современность»[270]

. Отчего «струятся» медиа-вирусы и потоки знаков? Что порождает темпоральную рыхлость? Имеет ли эта вечная процессуальность «чистого настоящего» какой-то трансцендентальный источник, пусть и скрытый? Иными словами, какой метафизический подтекст скрывается за негативной диалектикой постмодерна?

С точки зрения самого постмодерна объяснять ризому ризомой – естественно, но для критического мышления – опасно. Постмодернисты полагают, что ризома – это номадическое образование без начала и конца. Логика же, задаваемая структурным психоанализом, прекращает поток этой релятивации, возводя историю к структуре, поток – к истоку. Такой структурой в психоанализе является коллективное бессознательное – Реальное. Реальное структурировано, как язык. Символическое проистекает из Реального, ризома свертывается в языке и разворачивается из него же. Отсюда – попытка объяснить ризому сублимационными механизмами: компенсацией внутренней пустоты, ибо Реальное есть пустота. Жак Лакан понимал сублимацию не просто как рассеивание – транссексуальный жест перенесения чувственности в культуру, – но как смену объекта, точнее, его подмену, возведение объекта в особый статус Вещи (Символического Реального), компенсацию пустоты знаком, который уже заложен в пустоте в качестве прообраза структуры языка[271].

Сублимация никогда не бывает завершенной, окончательной, полной, с утратой влечения: в десексуализированном объекте присутствует бессознательное, чувственное, сексуальное. Поэтому не бывает симулякров, абсолютно поверхностных и пустых знаковых объектов, лишенных подтекста. Психоанализ принимает идею Канта о том, что эстетика предшествует этике и является, по удачному выражению Иосифа Бродского, «ее матерью»[272]. Эстетическое чувствование составляет первоначальную форму априорного созерцания во времени и пространстве, в результате которого рождаются образы, подобные образам куртуазной любви, формируется Воображаемое. Символическое как этика формируется на базе эстетики в результате встречи субъекта с опытом смерти, по мере осознания им конечности желаний и объектов желаний в эстетическом царстве Воображаемого: мы можем говорить о красоте Антигоны не как о внешнем облике, хотя и это тоже, но как о сияющем блеске ее готовности умереть.