Идолы театра. Долгое прощание

В этом состоит эффект «Вивариума»: искусственный интеллект руководит субъектом с холодящей душу, механизированной обыденностью образцового нацистского служащего, как будто «так и должно быть». Абсолютное зло концлагеря состоит не только в смерти невинных людей, но и в той аккуратной техногенной опрятности, с которой она устраивалась. Глобальное управление единым целым в цифровой Вселенной – это экология зла, многофункциональный континуум извращенного Отца, принудительно согласовывающего все винтики и шестеренки системы в некую лабораторную имитацию хаоса. Возвращение сельской оседлости в образе жизни атомарных пользователей цифрового лагеря во время карантина 2020–2021 продемонстрировало иллюзорность боязливой либеральной надежды, что несовершенный ум человека не способен создать совершенную машину контроля. Ум человека на это способен, он создает машину, которая полностью овладевает умом, телом и чувствами человека, его сознанием и бессознательным, Символическим и Реальным. В

избытке остается самость

– наиболее глубинное ядро идентичности, суть которого состоит в этическом долженствовании, в тревоге вины и ответственности, в онтологии подлинного поступка. Но именно самость контролируется больше всего. Чтобы началось движение вспять и вперед, от постмодерна к (мета)модерну, от Воображаемого к Реальному, необходимо обратиться не к самости как к таковой, которая сейчас заслонена иллюзиями объективации, а к Символическому. Модерн был временем классической сублимации Вещи в Возвышенное посредством Воображаемого. Постмодерн огласил полную десублимацию, но вместо возвращения к Вещи мы обрели бесстыдство, уничтожившее саму Вещь. После десублимации сублимация… стала тотальной, лишившись остатков Реального в сублимированном объекте Закона. Обнаженная сексуальность лишена сексуальности как таковой. В условиях, когда десублимация стала легитимной непристойностью, возвращение самости должно происходить не путем остановки сублимации, а путем смены одного типа сублимации на другую. В условиях тотальной трансгрессии, когда правда – абсолютно обнажена и превращена в фарс, нет смысла говорить о голой правде: она уже стала шоу. Необходимо сместить внимание от прямой сублимации Реального к сублимации косвенной, обратив свой взор на Символическое, на Возвышенное, где хранятся остатки пропущенного через метафору Воображаемого Реального. Именно искусство сейчас способно к произнесению последней фразы: «Честь – никому».

Склонность постмодерна противоречить себе самому повторяется в любой области нашей жизни. Стремясь освободить личность от структуры, постмодерн уничтожает структуру, но вместе с ней теряет и личность, выстраивая новую супер-структуру контроля. Стремясь освободить время от вечности, постмодерн теряет не только вечность, но и время, приходя к фатальной конечности площадного мгновения. Стремясь к сексуальной революции, постмодерн, отвергая моральный Закон, оказывается асексуальным. Стремясь освободить самость от сублимации, постмодерн удаляет не только сублимацию, но и самость, оказываясь в тотально сублимированном дискурсе. Стремление к «большей правде» в поэзии, призванное вернуть поэтическому его подлинную суть, оборачивается превращением поэзии в новый телеграф. Ничем не прикрытое Реальное стало виртуальностью. Смерть ничего не значит именно потому, что демонстрируется непрерывно. Чувственность, выставленная напоказ, превращается в кастрацию чувственности.

Фасцинация предполагает полное поглощение человека машиной. Во многом этому способствует эфемерная легкость труда за компьютером, где нажатием кнопки можно творить чудеса: обрабатывать мегабайты информации, путешествовать мирами, запускать беспилотники и ракеты, любить… Мы уже говорили о том, что легкость виртуального труда разрушила классическую архитектуру коммуникации: грань между личным и публичном рассеялась, равно, как и грань между временем и пространством, собственно трудом и досугом, тайной и гласностью, сновидением и явью. Если труд – это развлечение, он продолжается вечно, в режиме нон-стоп, в ненормированном графике. Если развлечение – это труд, герой виртуальной игры испытывает трудности при «возвращении домой», в реальное напряжение действительности.

Диффузия личности и публичности, интимности и социальности делает частную жизнь субъекта полностью прозрачной, подвергая его всеобщему горизонтальному контролю и подчиняя его личное пространство времени вращения информации в сети. Тщательно оберегаемая Лаканом грань экстимного, где в трагедию Возвышенного превращается Вещь, была разрушена. Наши квартиры, домашние животные, пища, которую мы едим, возлюбленные и отвратительные болезни вращаются вместе с нами в цифровой Вселенной, обнажая Реальное, играя с Реальным, обыгрывая Реальное в перформанс. Смерть становится ненастоящим, не «всамделишным», как говорят дети, предметом игры – дискурсом напоказ.