Идолы театра. Долгое прощание

Перверзия торжествует через релятивацию и плюрализм: «одинаковое» низвержение позиций Запада и Востока, США и России, приводит к вакууму, который номинируется либеральным Западом и загоняет левых в один лагерь с неонацистами. Потакание злу обращается предпочтением зла перед добром. Пацифизм Ноама Хомского как носителя пассивной толерантности и «мета-позиции» «возвышающейся» «над схваткой», неизбежно трансформируется в «здравый» прагматический милитаризм Славоя Жижека как противника «военного пацифизма», но обращается этот милитаризм не против Запада, а против России, не против фашизма, а как раз в его защиту. Игра идолов языка приводит к переключению кодов: антифашизм оказывается «фашизмом», фашизм – «антифашизмом» и «глобальной свободой». Полное игнорирование левым интеллектуальным движением Запада пролетарского протеста Донбасса как разрыва и вакуума является циничным самоотрицанием современного марксизма в плену у этнического украинского хтона, спонсируемого американизмом. Антиколониалист оказался колониалистом, оправдывая действия метрополии. Именно этот цинизм транснациональной власти кажется нам «наивным» и полностью обезоруживает нас, лишая спасительного приюта конспирологии.

Зло не скрывается в глубинах и не требует инфомрационного разоблачения: оно лежит на поверхности и гордится собой. Это морально убивает критика, становящегося предметом газлайтинга – уничижительной насмешки.

В экранной политике постмодерная репрессивность порождает смех, похожий на смех за кадром

в дешевом сериале: Большой Другой в лице гротескного Отца глобального контроля указует нам, когда нам проявлять такое пассивное созерцательное качество, как юмор. Юмор становится легитимированной формой смертельного наслаждения и способом толеризации социального зла путем «узаконенной» насмешки, пришедшей на смену свободной сатире. «Уже можно смеяться», – разве не часто мы слышали подобное ироничное выражение после очередного несмешного анекдота? В этом выражении таится немало горечи. Когда в обществе принудительной эстетики и репрессивного смеха поддерживается символическая видимость информационной открытости, все множественные инстинкты и мотивы – абсолютно свободны и абсолютно подконтрольны: с такой видимостью бороться практически невозможно. Когда диссидент ищет против себя «здоровый террор» в лице классического запрета на свой голос, он невольно тоскует по жесту табу в дисциплинарном обществе Отца. Вместо табу на него обрушивается шквал газлайтинга.

Лишение права на гласность сегодня – это подлинно освободительный жест, как когда-то подлинной свободой было лишение права на тайну. Когда мы открыты против собственной воли и вопреки собственной самости, единственное, чего жаждет наша подлинная свобода: чтобы нам запретили, наконец, говорить, умножая дискурс ненависти в геометрической прогрессии, ибо самим ы не в сотсояни и прервать трансгрессию. Возникает тоска по хирургу, который придет и прервет деструктивный дискурс: опутывающее нас Символическое либерал-демократии. В этом смысле запрет на территории России платформы Facebook («Мета») – это традиционный дисциплинарный способ остановить поток разрушения, детерминирующий нас мнимой свободой. Он является принудительным, но речь идет о ситуации, когда террор важнее личины. Силовое подавление не снимает всей проблемы, учитывая возвращение вытесненного: возможно, здесь поможет обсуждение, но не эстетского, богемного сорта, которое лишь легитимирует и приумножает обсуждаемое, а обсуждение, пронизанное чувством нравственной вины за социальное зло, – «немодного» нынче состояния персонального принятия на себя бремени. Сопротивление является имманентным властям, власть рождает сопротивление и питается из него, власть номинирует сопротивление как собственный сервис. Навязчивый ритуал сопротивления напоминает невроз больного, протестующего против власти не потому, что понимает ее несправедливость, а потому, что видит себя на её экране.