Идолы театра. Долгое прощание

Идол пещер в современном глобалистическом прочтении представляет собой фигуру либерального фашизма –

трикстера, клоуна, носителя репрессивного смеха и искусственного интеллекта, злого триггера, – власть, бесстыдно приоткрывающую свои секреты, непристойно подмигивающую, как хитрый начальник, подчиненному через стол, раздвигающую ноги в жесте героини Шарон Стоун. Глобальная власть, ряженая в многочисленные кривляющиеся маски карнавального постмодерна, использует мультикультурализм как механизм переключения кодов: идол пещер, прекрасно воплощенный в образе Джокера

из одноименного фильма, может имитировать феминные паттерны идола рода (правое движение, национализм, этницизм, хуторянство, хтон, ноктюрн, мать-одиночку) и маскулинные паттерны идола языка и рынка (левое движение, ЛГБТ-тренд, добровольное социальное участие Фореста Гампа, диурн). Искусственный интеллект не имеет устойчивой формы, он может принимать любой образ: хуторянина, воина, гей-активиста, жреца, священника, сектанта, мага и т. д. Верхний хаб управления в глобальном контроле – это центр структуры без структуры, центр, который не есть центр, скользящее означающее в интертекстуальном трангрессивном потоке свободно плавающих знаков, масок и кодов культуры. Размышления А.А. Проханова о фигуре Владимира Зеленского как воплощении идола пещер, который последовательно меняет маски фольклорного язычника, православного императора, участника гей-парада, массона, неонациста, солдата Рейна[115]

, – как нельзя более соответствуют ползучести зла, диффузной природе рассеянного и динамичного идола. Идол пещер – это бесконечная эскалация трангрессии желания и наслаждения. Новые и новые символические институции порождают новые и новые потребности, вторичные и третичные, которые в свою очередь преумножают функции культуры и приращивают Символическое, слой за слоем, пока оно не замкнется в устойчивый образ искусственного интеллекта машины желаний (пещеры) – фигуру статичного верхнего хаба контроля над динамикой наших эмоций, чувств и алгоритмов поведения.

Идолы пещер – главные актеры в новом театре экранных действий, ведь театр сегодня – это не искусство сцены и не искусство жизни как сцены, предполагающее метафору преподнесения, а сам мир как экран, лишенный метафоры и трангрессирующий напрямую, без очистки и сублимации. Трагедия нового тоталитарного контроля заключается в том, что экран выполняет двойную функцию: он отвечает нашему желанию быть целостным и одновременно лишает нас целостности и покоя, как эффект дежавю, напоминающий нам о наших фантазмах: мы всё обо всем знаем, – надо ли это скрывать? Власти открыто заявляют о своих недостатках, превращая их в шоу, это создает трагикомический эффект Джокера. С. Жижек сравнивает двойной жест власти – симптом Джойса, подбрасывающего критикам ключи к тайнам своих текстов[116]

, симптом раздвигания ног писательницей Кэтрин Трамелл во время допроса в фильме «Основной инстинкт», – с политикой Маргарет Тэтчер, где морализм с дьявольской гениальностью смешивается с непристойной жестокостью[117].

Впрочем, и сама фигура Жижека оказывается по мере трансформации левой идеи в глобализм той же фигурой Кэтрин, фигурой Джойса, фигурой Джокера, будучи апроприированной символической гегемонией, как фигура любого левого в современной Европе. Смех над гегемонией перерастает в смех над моралью, а смех над моралью возвращает обратно в гегемонию, завершая постмодерную трагедию пустоты. Никакого левого пацифизма не существует. Пацифизм становится прозападным милитаризмом. Милитаристская и антипацифистская статья словенского философа-антифашиста в защиту украинского неонацизма[118], опровергающая краеугольный камень левого движения, – интернационализм, – как нельзя лучше иллюстрирует трагедию апроприации и ползучести глобальной власти, перенимающей любые жесты собственной контркультуры. Фантазиическая неприязнь к России, атакуемой коллективным Западом, оказывается у левых европейских мыслителей сильнее неприязни к их традиционному «мальчику для битья» – западному глобальному капитализму. Мы допускаем и финансовую поддержку, и социальный конформизм, и экзистенциальную тоску по модерному величию старой Европы, но мы не можем отрицать очевидность этого всепоглощающего русофобского фантазма.