Игра в Джарт

Душенька его разъяренно фыркнула и ускорила шаг. Ашрас ответил ей неожиданно дружелюбным фырканьем, и Гроссмейстер, в свою очередь, фыркнул – насмешливо. Охлопав коня по шее, произнес вполголоса:

– Стоило бы поучиться у тебя искусству куртуазной беседы, а, жеребец? Похоже, ты ей нравишься больше.

И с этим поспешил за девицей, раздумывая о ее словах.

Магический предмет – это меч? А вепрь – магическое существо?

А она?

Кто она? Что она такое? Что за знак бог явил ему, что за след оставил? Ведь из-за неблагоприятной случайности в деревне вся дивная сила девицы перед ним открылась и теперь сомнений не было – девица сия была, несомненно, чудом. Однако оставался вопрос: чудом ли, противным природе, божьим указателем, направляющим его, или чудом, противным природе ведомой и, выходит, лишь нечаянно доставшейся ему драгоценной добычей?

Указатель, значит. Вадемекум. Провожатый?

И он посмотрел на девицу.

Была она краше флюгера на крыше, сокола в небе милей, но где же понять ему, простаку, солдату, чудесное ли она чудовище, дитя Луны, чей странный облик и врожденная способность к колдовству вызывают ужас у невежд? Или ученая ведьма, вроде тех надменных прованских красавиц, с коими Хорхе, злословивший обыкновенно и женщин, и любовь, вел куртуазнейшую переписку?

Хорхе упоминал еще о друидах. Он и сам о них слышал – да кто не слышал? Друидов безжалостно (и безуспешно) пытались извести здесь со времен Веспасиана. Врачеватели, колдуны, летописцы, они были хранителями древних знаний, как и посвященные Ордена – и столь же умело скрывались от жестоких и ревнивых жрецов нынешнего кроткого бога.

Могла ли девица быть одной из них?

Так-то да. Выходки ее были вполне в духе друидов. Пророчества, все эти молнии, и прочее, – вынужден был признать Гроссмейстер, и весьма опечалился, поскольку знал наверное, что друидам доверять не стоит.

Как и посвященных Ордена, их заботила лишь эквилибрия мира и воля древних богов. До остального же (и остальных) им не было ровно никакого дела, они использовали других людей как орудия, склоняя их действовать для достижения этих целей пророчествами и мечтаниями. Возомнить себя союзником друидов или уповать на советы их было столь же разумно, как кинуться со скалы вслед за соколом, надеясь, что вслед за ним полетишь так же и ты.

Сокол… Сокол?

Тут пришло ему на память, как Эрик однажды в походе пересказывал повесть из французской книги – о том, что в давние времена у короля этих земель как раз и был в советниках друид по прозвищу Сокол (то бишь, Мерлин – маленький сокол-голубятник). Лекарь, прорицатель и маг, он умел оборачиваться ветром, конем, оленем, пятнадцатилетним отроком, нищим старцем, карликом, золотой подковой, вороном (но чаще всего, надо думать, этим соколом, дербником).

Мерлин являлся разным людям в разном обличии, и они не могли узнать его, потому-то рыцари того короля, наткнувшись в лесу на говорящего ворона или слишком уж нахального юнца, указывающего им, что делать, ничуть не удивлялись, а говорили: о, так ты Мерлин, тогда мы охотно поступим по твоему совету (и, верно, шутили между собой, что, мол, встретив карлика на осле, никогда не знаешь, кто из них Мерлин).

Бедные те рыцари, подумал рыцарь. Пророчества Мерлина были темны, запутанны и многословны (Хорхе изучал их годами). Хорошо еще, что девица его хоть и злоречива, но не столь словоохотлива.

А тот чародей и тот король свершили вместе немало славных дел, но закончилось все, разумеется, скверно (ибо игры с друидами до добра никого не доводят).

И Гроссмейстер снова вздохнул, сокрушаясь не столько о грядущих бедах, что сулила ему встреча с девицей (будь она и в самом деле одной из круга тех коварных лесных жрецов), сколько о том, что она не смотрела на него.

Темный плащ ее мелькал впереди, едва заметный среди нависающих над тропою ветвей и кустов ежевики. Пожалуй, что и она походила на сокола, маленького небесного разбойника, с бурой спинкой и сизым, испещренным пестринами, брюшком, – так он подумал, и, в который раз уже, мысленно уважил себя болваном. Дочь благородных родителей? Монастырь?

Да какое там.

Лес не пугал ее нисколько. Девица благородная ни за что не отказалась бы ехать верхом, сбивая свои ноги, лишь бы поберечь конские. Не скакала бы с камня на камень дикой козой, не взбиралась без жалоб по крутым узким тропам. А этой, кажется, такое не в тягость. Не хнычет, не капризничает, знай себе, напевает.

il diroient vraiement,que nus a chanter n’entent,

qui mieuz s’en deust retraire.Maiz pour ce chant seulement,que je muir pluz doucement.[5]

Девица тихонько мурлыкала эту песенку (такая, видно, была у нее привычка), а он вдруг рассердился. Потому что она не смотрела на него. Потому что не смог узнать песню. Потому что песня ей нравилась, а он – нет.

– Глупая песня, – буркнул Гроссмейстер.

Девица обернулась и посмотрела на него с таким удивленным видом, будто заговорил с нею жеребец, а не рыцарь.