Императорский покер

И ОКАЗАВШЕМСЯ ЛИСОМ

Шпионаж и любовь, сплетенные друг с другом в прекрасный, отравленный букет, пускай даже и привлекательные как цветы греха и лианы зла, в этой игре были всего лишь сорняками. Над ними вырастали два дерева политики, с двумя императорскими стволами. Они были натурой шестого раунда, разыгрываемого двумя монархами.

Оба эти раунда, и этот, и описанный выше, были пропитаны тем же самым ядом ненависти, лицемерия, волчьих усмешек и лживых заверений о дружбе до гроба и тем самым хитрым актерством, и все же они обиловали изменами и свойственными покеру блефами. Разве что, в этом раунде измены и блеф были высшего уровня, следовательно, более беременные последствиями для результата всей игры.

Александр вернулся из Тильзита в Петербург 16 июля 1807 года. Там его ожидала большая неожиданность – вместо восхищенных криков "браво", всеобщая враждебность: обитателей столицы, двора, правительства и даже армии, которая, не видя рядом французов, перестала бояться и мечтать о мире, зато она начала осознавать, какой ценой этот мир был приобретен. Тильзитский трактат был воспринят большим позором, чем поражение под Аустерлицем и Фридландом, тем не менее, похоже, о размерах этих поражений помнили не слишком хорошо, поскольку во всех салонах Петербурга и Москвы открыто задавали вопрос: да как же это царь мог согласиться на столь паршивые условия, закрепляющие гегемонию французов в Европе? Его супруга, царица Елизавета Алексеевна, искала объяснение в... гипнозе:

"Бонапарте мне кажется развратным соблазнителем, который просьбами и угрозами принуждает всех красоток падать в его объятия. Россия, как самая добродетельная, сопротивлялась довольно долго, но и она поддалась, точно так же, как другие, обаянию и силе императора. Он владеет какими-то таинственными флюидами, которые все время из него исходят. Хотелось бы мне знать, какой это колдовской силой Бонапарте владеет..." (из письма матери).

Ну а Александр Пушкин, как бы вторя ей, напишет позднее:

Таков он был, когда в равнинах Австерлица

Дружины севера гнала его десница,

И русской в первый раз пред гибелью бежал,

Таков он был, когда с победным договором,

И с миром, и с позором

Пред юным он царем в Тильзите предстоял

[83].

Наибольшее же ожесточение против "отвратительной измены в Тильзите" царило в окружении матери Александра, вдовствующей царицы Марии Федоровны. Ее резиденция в Павловске сделалась мегафоном проклятий и точкой кипения, доходящего до признаков самого настоящего бунта. Там с ужасом говорили, что никогда еще в своей истории Россия Матушка, прекрасная православная Россия Петра Великого и Екатерины, не была столь унижена. А почему? А потому что царь «пал к ногам победителя и побратался с ним»! Секретные приказы из Павловска совершили то чудо, что в российский епископат не добралась отмена знаменитого указа Священного Синода, и на царского "брата" из-под церковных икон продолжали сыпаться эпитеты типа "разрушитель миропорядка", "отщепенец", "антихрист" и "защитник магометан и евреев".

И защитников у Александра в это время было не много. В их число входила его супруга, Елизавета Алексеевна, молодая, красивая мечтательница, всегда скромно одетая, со спускающимися на плечи локонами светло-пепельных волос, с вечной меланхолией в заплаканных, лазурных глазах; странная, опечаленная владычица, совершенно не похожая на сиделиц на троне, всю жизнь вслушивающаяся в "хрустальную песнь тоски по счастью", раздираемая между чувством и уважением к мужу-автократу и любовью к Адаму Чарторыйскому, в объятия которого Александр грубо толкнул ее вскоре после брака, чтобы иметь свободные руки, чтобы лапать женщин из собственного гарема. Как будто не зная, что в эти сложные мгновения супруг черпает утешение в объятиях поэтессы ночи – Нарышкиной, Елизавета написала своей матери, маркграфине баденской, письмо, которое стоит процитировать, поскольку оно замечательно передает настроения, царящие в Петербурге , Павловске и по всей России поздним летом 1807 года: