"Под влиянием собственной безграничной любви, которая склоняла ее, чтобы при каждом случае льстить общественному мнению, а так же ради внешнего одобрения – императрица Мария первая дает пример недовольства и громко выступает против политики собственного сына; старается унизить всех тех, которые были активны в завершении войны, как, например, князя Лобанова, имя которого повторяют даже газеты. Императрица, в конце концов, которая как мать должна ведь была защищать своего сына, становится как бы во главе некоей фронды; все недовольные группируются вокруг нее и возносят ее личность под небеса. Ее двор никогда не был столь многочисленным, как в том году, никогда она не привлекала столько людей в Павловск. У меня нет слов, чтобы выразить, до какой степени меня это возмущает. Разве в такой момент, как настоящий, прекрасно зная, насколько все резко настроены против императора, ей можно выделять и льстить тем, кто громче всего кричит? Мне кажется, будто бы этого доброго императора, и уж наверняка наилучшего из всей семьи, предавали и выставляли на удары судьбы своими ближайшими людьми. Чем сильнее его положение становится неприятным, тем сильнее делается мне больно, и до такой степени, что, возможно, я даже могла бы быть несправедлива к тем в отношении к тем, которые его не щадят…".
Один Господь знает, за что она платила этому "доброму императору" такой привязанностью, он наверняка не требовал ее – ему это было просто безразлично. Ему – одинокому актеру на сцене глухих площадок Зимнего Дворца, с повернутой к нему спинами и брюзжащей публикой – нужно было еще раз купить эту публику для себя. И не потому, что он эту публику любил от всего сердца – в глубине сердца он ее презирал, как Наполеон; оба они вычитали в письмах Фридриха Великого: "Публика – это зверь, который видит все, слышит все и разглашает все, что видел и слышал. Наблюдающие за монархом дворяне ежедневно делают наблюдения, так что монархи более других людей выставлены на оговор, они словно звезды, на которые целая куча астрономов направляет свои подзорные трубы". Он презирал ее, поскольку, офранцуженный бабкой, образованный Лагарпом на французской литературе, он читал и изданные в 1803 году "Pensées, maximes et anecdotes" (Мысли, максимы и анекдоты – фр.) Николя Шамфора, а в них: "Публика, публика, это сколько же нужно глупцов, чтобы сотворить публику!". Но он желал купить этих глупцов, поскольку в атмосфере всеобщего неодобрения он не мог играть в покер с "братом" так, как следовало.
И вся штука заключалась в том, что он не мог этого сделать. Ну да, Александр ненавидел Наполеона так же, как и они. Ненавидел его всегда, а после Тильзита – в особенности, поскольку там корсиканец оказал ему милость – побежденного он вновь одарил величием, хотя мог бы и растоптать. Австрийский поэт, писатель и журналист, Карл Краус, изложил в письменном виде то, что мудрецы знали еще с древности: "Скорее уж, кто-нибудь простит тебе подлость, допущенную против тебя, чем полученное от тебя добро". Не он, впрочем, первым это сформулировал, максима эта была известна еще во времена Александра, здесь вновь мы можем обратиться к Шамфору: "Бог приказал прощать оскорбления, но не заставил прощать сделанного тебе добра".
Царь ни на мгновение не намеревался прощать, но ему приходилось изображать дружбу, поскольку он все время рассчитывал на то, что Бонапарте разрешит ему провести раздел Турции. Потому-то перед первым французским послом после Тильзита, генералом Савари, которого терпеть не мог петербургский свет, он развернул павлиний хвост своего очарования:
- Император Наполеон дал мне в Тильзите доказательства привязанности, которых я никогда не забуду. Чем дольше я об этом думаю, тем более чувствую себя счастливым, что познакомился с ним. Какой же это необычайный человек!
Не мог же он признаваться направо и налево, что пускает дымовые заслоны, что старается обвести французского посланника и его хозяина для того, чтобы получше скрыть свою ненависть и свои проклевывающиеся где-то в глубине души далеко идущие планы. Ему было известно, что Савари – это начальник французского Секретного Кабинета, и что стены всех на свете правительственных дворцов имеют глаза и уши. Так что вот так сразу, хотя того и желал, незамедлительно купить свою обиженную публику. Так же все воспринимала так, как сама видела, и обижалась еще сильнее, поскольку знала, что царь осыпает почетом и орденами, приглашает к себе, забрасывает комплиментами и предпочитает "убийцу из Венсена"[84]
.Терпение света лопнуло, когда Александр приказал открыть замкнутые перед Савари двери петербургских салонов. На столе императора появились анонимные письма, авторы которых еще раз напомнили ему о судьбе его отца. Вновь была использована угроза применения "азиатского средства", чтобы спасти честь России, хотя – как заметил Тарле – речь здесь шла не сколько о чести, сколько о кармане: навязанная России посредством Бонапарте Континентальная блокада разбила основы торговле и вообще всей российской экономике.