Императорский покер

В этой беседе император подавил его своими знаниями, но Гёте это не удивило, он знал Наполеона лучше, чем императорские адъютанты и камердинеры, и потому любил. Из всего этого диалога более всего в мою память впечаталось предложение Наполеона, в том фрагменте, когда эти двое говорили о Шекспире:

- Ничто на свете не сравнится с трагедией. В каком-то смысле, она даже стоит над историей…

А после прощания Наполеон произнес знаменитые слова:

- Вот человек!

Гёте подумал то же самое и о нем. И он не сменил своего мнения даже тогда, когда его родина схватилась за оружие против корсиканца – он не присоединился к землякам. Его истинная отчизна не имела пограничных столбов и была родом из иного измерения, так что весьма верно, по моему мнению, он считал, что, предавая Наполеона, он предал бы и отчизну.

14 октября Гёте и другой германский писатель, Виланд[88], получили ордена Почетного Легиона. Это был последний день эрфуртского съезда. Чего достигли до сих пор оба игрока в покер? Да, эти почти два десятка дней они раскладывали политику, но на сей раз – уже не так, как в Тильзите – они оставили это дело дипломатам. Конвенция, подтверждающая союз между двумя державами, подписанная 12 октября Румянцевым и Шампаньи (наследником Талейрана в кресле министра иностранных дел), санкционировала российское вмешательство в Финляндии, Молдавии и Валахии; французское же вмешательство – в Испании; она же обязывала Россию быть в перемирии с Францией на тот случай, если бы Австрия начала войну против Наполеона. Другими словами: Бонапарте не удалось достичь того, о чем он сражался более всего ожесточенно – незамедлительной российской интервенции с целью остановки вооружений Австрии и обещания, что в случае войны Австрии с Францией, царь бросит свои армии на Вену. Только лишь по одной этой проблеме наша пара игроков ненадолго поссорилась в Эрфурте. Бонапарте, видя упорство "брата", яростно бросил шляпу на землю, на что Александр отреагировал прохладно, хотя с лица его не сходила благожелательная улыбка:

- Ваше Императорское Величество слишком вспыльчиво, а я упрям, со мной ничего нельзя сделать гневом, давайте поговорим спокойно и обсудим дело.

Обсуждение ничего не дало, и в течение всего времени проведения Эрфурта Наполеона удивляло практически тотальное безразличие Александра относительно всяческих политических проблем, даже – что было уже вершиной всего – относительно раздела Турции! Вынуждаемый говорить, царь разговаривал о политике, но предпочитал все оставлять собственным министрам, которые получили подробные указания и не отступили ни на шаг. Это уже был не Тильзит.

Упрямство Бонапарте еще бы мог понять, но вот такого отсутствия заинтересованностью политикой – нет. Он не знал, что как раз в Эрфурте Талейран, продавшись царю, вонзил ему между лопаток нож.

Герцог Шарль Морис Талейран-Перигор (1754-1838) был “personage aux multiples visages

” (персонажем с множеством лиц – фр.), как было указано в начале его биографической заметки в одном из словарей Ларусса. Упомянутая "многоликость" основывалась на потрясающем безразличии этого интеллигентного человека в отношении всего того, что не лежало в его интересах. Когда он желал чего-то не замечать или не слышать, он делал это с королевским величием. Он был хладнокровным, всегда державшим себя в руках, малоразговорчивым человеком. Он редко ошибался. Сильнее всего ошибся он в письме к герцогине Ламбек, когда, оправдываясь в очередном плутовстве, написал: "Обо мне всегда говорят либо слишком плохо, либо слишком хорошо". Никто не говорил о нем хорошо, если только не считать нескольких любовниц. Не было у него лишь одного эпитета: лжец. Говорили: "отец лжи"[89].

Многие современники считали Талейрана «интриганом, вором и изменником» только лишь потому, что "всю жизнь он продавал тех людей, которые его купили". В своем политическом завещании он написал: "Я не терзаюсь в отношении себя за то, что служил всем режимам, начиная с Директората, и до момента, когда пишу эти слова, ибо я решил служить Франции, а нее режимам". Его критики выразили об этом изящном предложении мнение, что Талейран не мог бы успокоить им собственную совесть, даже если бы она у него имелась.

Что касается меня – лично я считаю, что критиковать Талейрана не корректно. Коленкура – да, Талейрана – нет. Коленкур, тоже предатель (наполовину предатель), был обыкновенной маленькой свиньей. Талейран был гением аморальности, в его издании она сделалась надвременным произведением искусства, что я старался доказать во "Французской тропе"[90]. Совершенство бывает нудным, в этом же случае – оно достойно восхищения.