Империя вампиров

Внутри нашлись еще тела, десятки мертвых, почти все в рясах. Оставленные гнить тут, они пролежали с неделю. Всюду кишели крысы: черноглазые, упитанные. Сидели на телах и вороны: птицы клевали замерзшее мясо, будто ища в нем клад. На внутренних стенах висело еще больше распятых, вверх ногами – как и бедолаги снаружи.

– Работали сталью, – заметил Беллами, опустившись на колено у одного из тел.

– Тех, что на стенах, ободрали до костей. – Я сплюнул. На языке стоял привкус смерти, живот крутило. – Их пытали и оставили истекать кровью.

– Что, во имя Бога, тут произошло, Габриэль?

– Бойня…

– Угодник.

Я обернулся к Сирше – та стояла на парапете над воротами и указывала на тела и потеки крови во дворике; я же, только поднявшись к ней по лестнице у привратницкой, понял, что вижу. Беспорядочная с виду бойня открыла свой безумный узор: сквозь тошноту я разглядел мрачный символ, составленный из трупов.

«Цветок и кистень, цветок и к-к-кистень».

Я кивнул.

– Наэль, ангел благости.

– Это работа священной инквизиции, – прошептал Беллами.

– Господи ты Боже мой…

Услышав стон, я глянул вниз и увидел в воротах старика Рафу: от горя его смуглая кожа побледнела. Он прошел во двор, запинаясь и стиснув в кулаке колесо так, что серебро чуть не погнулось.

– Отец наш небесный, что это еще такое?

Он бросился к ближайшему трупу, распугав крыс. Упал на колени и бережно перевернул мертвеца на спину, а потом издал дрожащий стон.

– О-о-о-о нет, Альфонс… – Обернулся к другому, мальчишке, и его лицо скукожилось, точно пергамент в кулаке. – Джамал? Джамал!

Он сгреб гниющий труп в объятия, словно баюкая его.

– Да что же это? ЧТО ЭТО ЗА БЕЗУМИЕ?!

– Рафа!

Хлоя в ужасе подбежала к старику. Священник же ухватился за нее и, брызжа слюной, затрясся. Казалось, он вот-вот развалится.

– О Рафа, Рафа…

– Х-хлоя, эт-то Джамал. Он… пишет стихи. О-он… о Боже… Боже…

Диор стоял в воротах, закусив рукав и глядя на меня. В спину ему из долины, трепля полы волшебного кафтана, дул кусачий ветер. То, что всех до единого в обители перебили, мальчишка понял не хуже меня. Он знал это столь же верно, как и то, что темное солнце опускается за горизонт. И все из-за…

– Все это из-за меня, – прошептал он.

Рубака взяла мальчишку за покрытую шрамами руку.

– Не говори так, цветочек.

Он посмотрел на Сиршу: на его глазах набухли слезы, во взгляде читалось четкое понимание.

– Сирша, – пробормотал я. – Останься здесь и присмотри за остальными. Я поищу выживших.

Рафа утробно взвыл, исторгая животные всхлипы, а я переглянулся с Хлоей: та прижимала священника к груди, утешая его и раскачиваясь, точно мать, она смотрела на зверства воспаленными слезящимися глазами. Я же, стиснув зубы и вскинув Пьющую Пепел, двинулся к библиотеке.

Дверь была обуглена, в воздухе витал запах застоявшегося дыма. Из-под ног у меня взлетали хлопья пепла, а на окнах чернела копоть. Увиденное повергло меня в уныние, и какая-то часть меня страдала даже сильнее, чем при виде трупов снаружи. Меч прошептал серебряным, полным скорби голосом: «Святотатство…»

Книги. Тысячи книг. Кодексы в латунной оправе, в резных деревянных переплетах. Пергаментные свитки и тома – каждый с любовью расписанный цветными миниатюрами. Их все, как шлак, пошвыряли на пол и подожгли. Все до последнего. Сожгли, сука, дотла.

Я опустился на колени у черной груды, пролистал загубленные страницы. Знания гениев, святых и язычников, тысячи истин и тысячи обманов, и все – достойные своего рассказа истории. Они обратились в пепел, ощущая вкус которого на языке, я прошептал:

– Жизнь без книг – жизнь впустую.

Обыскав другие постройки, я нашел лишь трупы и остатки оборванных жизней. Тарелки с объедками, незаконченный венок в келье… Я вышел из пустого собора, нещадно преследуемый запахом пролитой впустую крови и терзаемый жаждой. Фонтаны в форме ангелов лили в овальные пруды солоноватую воду. За собором вдоль краев утеса шла высокая стена, а за ней был обрыв футов в полтораста, который оканчивался пенными водами рек.

На стене, глядя вниз, на серые ледяные потоки, стоял Рафа.

Священник обернулся, когда я, поднявшись, подошел к нему. В пальцах он теребил висевшее на шее колесо. Лицо старика избороздили морщины, а щеки блестели от слез. Я не сказал ни слова. Просто не нашелся.

А потом… зазвучала музыка.

Поначалу среди окровавленных камней тихим эхом заметались простенькие ноты. Но вот аккорды слились в такт, а такты сплелись в мелодию, и вскоре я молча и пораженно слушал, как она, такая нехитрая, нарушила и заполнила ужасную тишину вокруг.

На стене, играя на лютне, сидел юный Беллами.