Империя вампиров

Сестра не отвечала, ее нигде не было видно. Если бы я бросился искать ее под водой, то утопил бы мальчишку, а если бы мы остались в ледяной воде, то он и сам превратился бы в сосульку. И тогда я, позвав Хлою последний раз и смаргивая слезы, покрепче ухватил Диора и поплыл. Подальше от утесов, от бойни в Сан-Гийоме и несчастных бедолаг, растерзанных Дантоном. Я ведь их всех предупреждал, и Хлою тоже, но сейчас не собирался думать об этом – о том, как Сирше разорвали горло от уха до уха, о распахнутых глазах Беллами, которые уже ничего не увидят, и о Рафе, этом несчастном, умершем от клыков Дантона и с именем Бога, что подвел его, на устах.

Я плыл, оставляя за собой кровавый след в воде, измываясь над собственным протестующим телом. Утешала лишь знакомая тяжесть у бедра: пока я плыл к берегу, Пьющая Пепел била меня по ноге. Я всех потерял, но хотя бы сохранил меч. А когда мальчишка вздрогнул и зашелся кашлем, выплевывая воду, и с его синюшных губ слетел слабенький стон, я понял, что у меня остался еще и…

– Лашанс.

Он снова застонал.

– Держись за меня, малец.

Не поднимая отяжелевших век, Диор вяленько вцепился в руку, которой я обвил его грудь. И пусть он боялся воды, пусть он знал, что пойдет ко дну камнем, отпусти я его, он не трясся – даже от холода.

Диор Лашанс был кем угодно, только не трусом.

Наконец мы добрались до мелководья и я, встав на ноги, закинул мальчишку на плечо. Он все еще не пришел в себя после падения, и пепельные волосы жидкими локонами облепили его лицо. Спасая мальчишку из хватки Дантона, я сорвал с него всю одежду выше пояса, а значит, скоро мелкий паршивец должен был окоченеть. Поэтому, поднявшись на лесистый берег, я опустил его на землю и прислонил к старому гнилому дереву. Потом, морщась от боли в пока еще не сросшемся запястье, сбросил с себя пальто.

И увидел…

То самое, что все изменило.

Диор остался без кафтана и рубашки, но нагим я бы его не назвал: шею стягивала наложенная Хлоей повязка, а грудь – еще одна, более тугая и плотная. Я было решил, что под ней рана, нанесенная мальчишке во время другой битвы, но под полосками ткани проступали сплюснутые и все же легко узнаваемые формы.

Жан-Франсуа удивленно моргнул, поднял взгляд и, щелкнув пальцами, произнес:

– Груди.

– Oui. – Габриэль кивнул.

Улыбка Жан-Франсуа отразилась даже в его темных глазах, когда он восторженно захлопал в ладоши.

– Диор – это ведь еще и женское имя, Угодник.

– Да неужели, вампир?

Историк зашелся громким смехом, хлопая себя по колену и притопывая ногой.

– Ты и не подозревал? Так ведь твоя дорогая Хлоя говорила, что падающая звезда отметила рождение Грааля! И вот почему он не снимал рубашки, чтобы просушить ее. Вот почему Сирша использовала по-женски нежное «цветочек». Не был это четырнадцатилетний мальчишка. Это была шестнадцатилетняя девица! О, де Леон, ты бесценен. Каким же дураком ты себя чувствовал!

Угодник-среброносец потянулся за вином, ворча:

– Не сыпь мне соль на рану, козел.

Жан-Франсуа ухмыльнулся и вернулся к книге.

– Я отшатнулся, держа в руке пальто и чуть не падая. Осмотрел Диор с ног до головы: плечи, талию, подбородок. Я-то считал ее парнем, может, просто женоподобным, смазливым, oui, но то, как она говорила, ругалась, курила и важничала… Великий Спаситель, эта сучка облапошила меня. И тут она распахнула свои красивые голубые глаза, а потом и вовсе выпучила их, осознав, что на ней больше нет вычурного кафтана и шелковой рубашки. Бледными руками прикрыла грудь в вялой попытке сохранить достоинство, которому, как мы с ней оба знали, пришел конец.

Девчонка посмотрела на меня с ужасом, возмущением и страхом.

– Шило, – сказала она.

– Мне… – ответил я.

– В рыло, – хором закончили мы.

XVII. Воспоминание

Продолжая со смехом покачивать головой, Жан-Франсуа писал в своей проклятущей книжонке. В камере было холодно и тихо, если не считать скрипа пера по бумаге. Окунув в очередной раз перо в чернильницу, историк нахмурился – увидел, что чернил почти не осталось.

– Мелина! – позвал он. – Голубушка!

Дверь тут же отворилась. На пороге, словно марионетка, притянутая за невидимые нити, стояла рабыня, каштановые волосы которой были заплетены в длинные цепочки косичек. В черном корсаже и кружевах она была прекрасна. Кровь Жан-Франсуа к этому времени полностью ее исцелила: от укуса на запястье остались едва заметные рубчики. И все же Габриэль учуял запах: ржавчина и осеннее увядание. Он вообразил, как эта женщина стоит перед ним на коленях, поднимает на него подведенные глаза и убирает эти каштановые локоны с бледной и такой манящей шеи. Кровь тут же устремилась вниз, где все затвердело и в тесноте кожаных брюк налилось болью.

– Хозяин? – сказала она.

– Принеси чернил, голубушка, – велел ей Жан-Франсуа. – И что-нибудь выпить нашему гостю.

Габриэль осушил бокал и кивнул.

– Еще бутылку.

– Вина? – Темные глаза скользнули по его оттопыренной ширинке. – Или чего-то покрепче?

Взгляд Габриэля вспыхнул.

– Еще бутылку.