Империя вампиров

– Раз уж мы всю жизнь живем во тьме, стоит ли удивляться, что тьма поселяется в нас?

– Хм-м-м. – Серорук поднял взгляд к небу. К тому, что приглядывало за нами. – Нет ничего достоверного, кроме любви Бога. Жизнь – это не история, которую можно рассказать, де Леон. Ее надо прожить. Хорошие новости в том, что ты выбираешь, какой она будет: пугающим рассказом или рассказом об отваге. О потакании порокам или верности долгу. О чудовище или же о человеке.

Двери женской обители распахнулись, и за ними нас ждали свет и тепло.

– Какой будет твоя история?

XIX. На этом огне

– Я открыл глаза, оказавшись во тьме, где-то между сном и явью.

Присутствие Астрид я ощутил раньше, чем увидел ее саму: почуял запах ее волос, а также слабенькие нотки крови, переплетенные с нежным ароматом сушеных трав из лазарета. Затем повернул голову и увидел ее молча сидящей подле койки в темноте. И в тысячный раз задумался, каким станет это место, когда она оставит его и меня вместе с ним.

– Астрид, – прошептал я.

Она молча смотрела на меня с непроницаемым выражением на лице. Эту маску она, дочь фаворитки, приучилась носить еще при дворе. Зато глаза ее сияли, такие темные и глубокие, словно небо над нами. И я подумал: вот ведь загадка, я прибыл сюда издалека и встретил здесь такую девушку. Девушку, с которой мне пришла пора проститься.

– Надо бы мне надеть тебе на голову вот эту утку, – сказала она.

– Что?

– Из всех бестолковых, свиноголовых, ударившихся головой в детстве, сраных…

Она быстро встала, прикусив губу и прерывая собственную тираду. В лазарете было тихо, как в могиле, и громкие голоса привлекли бы любопытных кошек, но на меня Астрид смотрела яростно, сжав кулаки так, что побелели костяшки.

– Мне рассказали, что ты сделал. Что ты наговорил этой адской сучке Изабелле.

– Я думал, ты обрадуешься. Ссылка окончена.

– Никто тебя об этом не просил, Габриэль!

– И не надо было. Я же знаю, каково тебе в Сан-Мишоне, Астрид. Нет муки хуже, чем бессилие, помнишь? Ты же сказала, что вырвала бы крылья ангелу, лишь бы улететь из этой клетки. Ну вот, теперь можешь ехать когда пожелаешь.

Она плотно сжала губы, гневно сверкнув глазами.

– А если я не хочу?

– Ты ненавидишь это место.

– Если бы ненависть определяла мои действия, я давно бы сдохла. Но я ей не даю!

– О чем ты говоришь?

Астрид со вздохом посмотрела мне в глаза.

– Правда хочешь знать?

В ее глазах я увидал мольбу, и в животе у меня все зажглось от света сотни горящих бабочек. Я знал, о чем она говорит. Я вспомнил негу от ее поцелуя, тоску и саднящую пустоту в груди от желания обладать недоступным. Владеть ею я не мог. Это было неправильно.

Все это было неправильно.

– Астрид… здесь у тебя нет будущего. У… у этого нет будущего.

– Ты про нас?

– Я про то, что принес клятву перед Девой-Матерью, мучениками и Самим Богом не любить женщины. А если сама останешься здесь, то скоро станешь Ему невестой.

– Так ты все же любишь меня…

Я отвернулся, чтобы она не видела ответа в моем взгляде. Но она присела ко мне на койку и развернула меня к себе, заставив смотреть в глаза. Смотреть на нее. Она была тенью на моих мыслях, когда я засыпал. Огнем моих грез, что не давали проснуться.

– Скажи, что не хочешь меня.

– Астрид…

– Скажи, и я покину это место и больше о тебе не вспомню. – По ее щеке скатилась слезинка и задержалась на дрожащих губах. – Но если ты все же хочешь меня, Габриэль де Леон, будь честен. Ибо только трус станет лелеять желание обладать чем-то, отсылая это от себя подальше. А я свое сердце трусу не отдам. Оно принадлежит льву.

Господь и мученики Его, как она была прекрасна: ее лицо в форме разбитого сердца наводило на мысли о сокровенных тайнах, глаза казались темнее всех дорог, по которым я проехал, и всех чудовищ, которых повидал, но в них мне виделся рай – только бы рискнуть, не убоявшись преисподней.

– Скажи, что не хочешь меня.

– Не могу, – прошептал я. – Боже помоги, не могу.

– Ну так бери меня, Габриэль. – Она порывисто и яростно вскинула голову. – Бери меня, а Бог, Дева-Матерь и все мученики пусть катятся в пекло.

И я забыл обо всем: запреты, законы, клятвы, что стали бы мне якорем посреди бури. Я поцеловал ее жадно и горячо, и в этом поцелуе увидел спасение и проклятие. Клятву, которую я мог сдержать.

Гореть мне на этом огне.

И там, во мраке кельи, мы раздели друг друга донага, обнялись. Она прикусила мне губу, руками впилась в волосы, села на меня сверху и, покрывая поцелуями, заставила забыть все мысли и страхи. Швырнуть все упования в пламя, горевшее между нами. Кончики моих пальцев заскользили по ее телу, вдоль изгибов и ложбинок, пока не оказались в тени между ног, такой нежной и не оставлявшей моих снов. Мы делали все тихо, общаясь взглядами, прикосновениями и сбивчивым, приглушенным дыханием, а страх разоблачения приводил нас в трепет, и это славное чувство вины вперемешку с похотью лишь добавляло сладости.