Иная судьба

Меч молчал. Мойры скрылись в своем ветхом сером доме на Олимпе — боялись лишний раз чикнуть нить, чтобы не встретить тот взгляд, который поймал недавно божок Приап.

Где-то далеко торжествующе ревел осел — непонятно, что этой твари было нужно…

Танат Жестокосердный не думал больше о Мойрах, мече, приказах Нюкты и Великом Эребе. Думал только о том, чтобы не стискивать маленькую блаженную в объятиях слишком сильно.

Потом заметил, что она дрожит.

— Он… ушел? — спросила шепотом куда-то в плечо.

— Да, богиня. Я его… ушел.

— Разведи огонь, — попросила, поднимая к нему заплаканное личико. — Пожалуйста. Мне холодно, и я… не могу.

«И я не могу», — чуть было не прыгнуло в ответ с губ.

Не прыгнуло, зацепилось за что-то.

Обнимая Гестию одной рукой, Жестокосердный потянулся второй к затоптанному костерку. Открытой ладонью. Вспомнил Флегетон, вспомнил огонек, который плясал у него по ладони, подаренный хозяйкой. Подумалось: пусть не мое предназначение. Пусть — не знаю, откуда и как призывать пламя.

Пусть меня называют Гасителем Очагов.

Мне на один раз. Я только хочу, чтобы она согрелась.

Среди веток сонно подмигнул бледный огонек. Робко сжевал пару прутиков, смущенно порозовел, потом вдохнул полной грудью, обнял ветки и поленья как родные, затрещал, подарил наступающей ночи сотни искр-светлячков…

— У тебя хорошо получается, — сказала Гестия и шмыгнула носом. — Смотри, какой хорошенький… настоящее чудо.

В глазах у нее отражались искры. Я ее не отпущу, вдруг с кристальной, режущей ясностью понял Танат. Ни к Гипносу, ни вообще к кому бы то ни было. Шло бы в Тартар предназначение. Вообще, все — шло бы в Тартар. Кроме ее улыбки.

Говорят, чудовища не могут чего-то желать. Я хочу, чтобы она опять улыбалась, потому что она смотрит серьезно и время от времени всхлипывает, и дрожь еще не прошла.

Я хочу, чтобы моя маленькая блаженная зажигала свои огни и выполняла свое предназначение — греть.

Я буду драться ради этого. Наверное, не мечом. Оружием, которое возьму в случае надобности: что они там берут, остальные? Слова, объятия, поглаживания по волосам?

И еще нужно утереть ей слезы. Пальцами, хотя хочется — губами. Заодно попробую, жгутся ли у нее веснушки, как искры — давно хотел…

Наверное, я утрачиваю разум. Пусть. Лисса говорит — безумцы счастливее многих.

— У тебя пальцы теплые, — прошептала Гестия и приложила к его ладони свою. — Ты давно не приходил. Я скучала…

— Я пришел, — прошептал он в ответ. Хотел еще добавить — «Тоже скучал», но слова показались бездумной, ненужной шелухой, и вообще — непонятно, зачем слова, когда есть ее глаза — сияющие глаза — и губы, и щеки, и маленькие ладони…

И губы ее слаще меда, и ее пальцы запутываются в волосах, будто ночные бабочки, и нет ничего лучше, чем держать в объятиях маленькое, рыжее пламя, которое шепчет тебе ласково и призывно, и все даже лучше, чем в его снах, хотя чудовище все равно не может их видеть…

Несколько блаженных минут он был слеп и глух — слишком сосредоточен на том, чтобы дарить ласки, не причиняя боли, слишком погружен в медленные, сладкие ощущения — вот ее ладони скользят по груди, помогают развязать пояс, и девичья грудь доверчиво ложится под пальцы, и голова начинает кружиться от медового запаха ее волос.

Потом ударило ощущение чужого взгляда. И — почти одновременно — насмешливый голос:

— Вот, значит, как!

Тогда почти мгновенно оказался на ногах, дернулся за мечом…

Меч, выбитый из руки могучим ударом двузубца, воткнулся лезвием в землю.

Двузубец.

Фальшивый царек-Кронид.

Всё.

Облекаясь в хитон и встречаясь с торжествующим взглядом Жеребца, Танат уже знал — всё. Даже до того, как услышал:

— Значит, ты решил, что можешь бесчестить мою сестру, подземный?!

Бездарно дерется тот, кто не дерется до последнего.

— Я посватаюсь к твоей сестре, — сказал Танат сквозь зубы. — Но разрешения спрошу не у тебя.

— А должен бы! — гневно громыхнул Жеребец. Он явился не в одиночестве — притащил свиту. Наверное, в одиночестве вряд ли посмел бы. — Ты посягнул на сестру своего царя! И понесешь за это кару.

И поднял двузубец, и Танат подумал с облегчением: если несколько ударов… ответить тем же, в подземном мире сочтут это просто боем…

— Не смей, младший!!

Гестия выросла между ними, одетая в обжигающее пламя. Гестия ли?! Флегетон во плоти! Огонь перебегал по волосам, струился с пальцев, горел в глазах. Не домашний огонь очагов — яростный жар.

Вспомнилось медленно, неохотно: Гестия лишь немного младше Климена, Посейдон для нее — и впрямь младший… А потом взметнулось в глазах Жеребца его вошедшее в пословицы неистовство — и Танату стало не до воспоминаний.

— Женщина! Поднимаешь на меня голос?!

Двузубец движется вниз — сейчас нанесет удар. Мелькают черные крылья — стрелой… почему стрелой?

Просто стрелой. Без лучника.

Стрела выбивает двузубец из руки Владыки.

В ответ на крылья Смерти валится сеть.

Тяжелая — наверное, ковал Гефест… или Циклопы. Кто набросил?

Кто угодно мог, почему-то кажется — братишка-Мом постарался.