Иная судьба

Ты — море, — шептали камни в такт. Мы — скалы. Ты не представляешь, как мы скучали без тебя… какое счастье — нести тебя на себе. Спой же нам, спой нам…

Юноша кивал на ходу камням тропы, как старым знакомым. И кифара пела — о шуме моря и о веселых волнах — ласковой влагой проливаясь на каменистые ребра Олимпа.

Юноша шел на Олимп просто и спокойно, не скрываясь и не таясь. Не оглядываясь и не опасаясь удара в спину — неотвратимо, как море наступает на сушу во время наводнения. Не играя — выплетая музыку, свивая ее из своего дыхания, из сердца, из всего себя — и отправляя вперед…

Птицей — с руки. Солнечными лучами. Морским легким ветерком — вперед.

Музыка шла впереди — его глашатаем, и ворота Олимпа открылись перед ним сами, распахнули тяжкие золотые створки: заходи, только не прекращай петь.

Замерли нимфы, хариты, наяды возле дворцов — очарованные звуками. Протянули руки, шепча: «Не останавливайся, только не останавливайся…»

Юноша кивал, словно слыша знакомую мелодию. И шел вперед — как тот, кто не собирается останавливаться. И из-под пальцев его лилась музыка — неостановимая, неумолимая. Просочилась во все щели, змеей вползла во все углы, в неистовстве омыла стены царского дворца и заструилась внутрь.

Коснулась меня — и я понял, что выбирать больше не могу. И сбежать не успею. Потому что юный кифаред идет по Олимпу — и мое царство склоняется ему под ноги: нимфы осыпают его цветами, божки кричат ему хвалу, и даже лошади в конюшнях заливаются ржанием — и они рады, что он здесь…

И что меня здесь скоро не будет.

Зевс взлетел было с лавки, на которой сидел, подхватился: действовать! Быстрее, брат! Стек обратно, будто связанный, не в силах противиться мелодии.

Мелодия жила, зачаровывала, дарила мечту о тихих бухтах, наполненных хрустальной водой. О песнях и хороводах нереид, о покое… покое… покое… — и желающие покоя прямо сейчас начали опускаться на землю и засыпать, стражники оставили свои посты и вытянулись на траве, мечтательно глядя в небо, где им мерещились пенные барашки волн…

И дворец затих, покорный музыке, отзвуки которой вплыли в коридоры. Так, будто стены хотели напитаться мелодией и сохранить ее в себе на века. Так, будто им — предательницам! — не было достаточно застольных песен на пирах у Громовержца.

Дворец распахнулся перед юным кифаредом доверчиво и радостно. Слуги встретили со слезами на глазах. Двери открылись сами собой, коридоры вывели куда надо.

И золото трона отвернулось от меня, едва он сделал первый шаг через порог. Обожгло холодом. Вцепилось в руки, в спину — клыками пса, который предал хозяина.

Я поднялся ему навстречу. Отшвырнул ненужный скипетр. И стоял — чужак в собственной вотчине, царь, у которого не осталось царства, потому что оно само легло под ноги другому.

Кифаред Ифит стоял напротив — и вокруг него, колыхаясь, погасали последние отзвуки его мелодии. Гневные отзвуки — о жене, которую супруг подверг жестокой каре. О серебристом тополе, роняющем листву в ручеек. О шепоте — листвы? Ручейка? Нет, другом шепоте: «Найди его… скажи ему…» Скажи ему — что?!

Очень может быть, что увидеть этого я уже не успею. Потому что струны кифары слились в объятии — и стали тетивой. Потому что сама кифара раздалась в длину и выгнулась в руках юноши трепетным луком.

Кажется — вот, совьется стрела из воздуха. Из песни. Ляжет на тетиву, оперенная музыкой. Пронзит — насквозь.

Кажется — юноша стоит на холме, глядя в глаза старому тирану. И вместо синего гиматия — леопардовая шкура, и рядом выступает коза, и с губ готово сорваться давнее:

— Ты хотел меня видеть…

Радуйся, мое пророчество, мы наконец-то встретились. Радуйся, Судьба — ты наконец нагнала меня. Наверное, я был скверным любимчиком — поищи себе теперь других. Радуйся и ты, Ифит, сын нереиды Левки. Жаль, я не знаю, что сказать тебе — помимо приветствия.

— Не смей!!

Ни я, ни он (ни тем более — застывший на скамье Зевс) не заметили, когда она вошла — или как она возникла. Опомнились только когда она оказалась между нами. И эхом отозвалась память. Шепнула: где ты это видел, Аид-невидика? Двое — отец и сын — застыли друг напротив друга, готовы сцепиться. Стоит между ними мать — загораживая… отца? Сына?!

Нет, не то. Младенец лежит в колыбельке. Заходит отец — и мать целится в него из лука, шепча дрожащими губами: «Аид, я не позволю…»

— Я не позволю, — шепнула Гера. Прическа у нее растрепалась и спуталась. — Я не позволю, Ифит.

Руки ее в этот раз не дрожали, и стрела, наведенная в сердце юному кифареду, твердо лежала на тетиве.

Странно чувствовать себя младенцем в колыбельке. Одно хорошо — я сейчас не вижу ее лица. Лица лучницы. Богини домашнего очага, сделавшей свой выбор.

Не знаю, как ты, сын Левки, а я бы, наверное, от такого зажмурился.

Но он только задохнулся. Вздрогнул длинными ресницами — и из-под век ударило отчаянное «Как?! Зачем ты защищаешь его? Я же здесь ради тебя, вот, спасать тебя пришел, да я за тебя…»

Ох уж эти богини. И спасти-то спокойно их нельзя. И судьбу свою принять мешают.