Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

К концу их встречи она проявляет признаки того, что символические двери ее тюрьмы открываются, хотя она в буквальном смысле захлопывает за Алешей дверь и защелкивает ее на щеколду. Она благодарна Алеше: ее «ступайте» [Достоевский 1972–1990, 15: 25] вторит тому, что было сказано Инквизитором Христу, но в этом слове нет такой окончательности. «Ступайте», произносимое Лизой, скорее похоже на то, как утром она сказала это матери [Достоевский 1972–1990, 15: 20]: она вытолкнула мать за дверь, но прежде поцеловала ее, подобно тому как ранее обняла и поцеловала Юлию, которой незадолго до этого дала пощечину (что само по себе заставляет вспомнить, как Зосима в раскаянии встал на колени перед Афанасием [Достоевский 1972–1990, 14: 271]). Это — образы надежды, предполагающие, что Лиза желает впустить Христа, стоящего у двери и стучащего в нее (Откр. 3:20), не подслушивая [Достоевский 1972–1990, 15: 21]. Однако Лиза не достигает внутреннего единства: «злобно и воспаленно» [Достоевский 1972–1990, 15: 25] она требует, чтобы Алеша передал ее письмо Ивану, угрожая в противном случае покончить с собой. Иван, не прочитав, уничтожит ее записку и «честно» [Достоевский 1972–1990, 15: 24] разорвет их адские путы. Возможно, Лиза «предлагается» [Достоевский 1972–1990, 15: 39] Ивану в порыве той же «жертвенности», в которой «предложила себя» Катерина [Достоевский 1972–1990, 14: 104]. Жертвоприношение — палка о двух концах: любое жертвенное «приношение», сводящее личность к вещи, которой просто пользуется другой, служит примером надрыва. Трудно понять причину, по которой Лиза предлагает себя Ивану: то ли ей хочется причинить боль Алеше, то ли она стремится помочь Ивану, эротически объединить тот ад, который каждый из них создал внутри себя, то ли, как Коле, которым она восхищается и которого она считает «счастливцем» [Достоевский 1972–1990, 15: 23], потому что он рискнул жизнью на железнодорожных путях, ей хочется продемонстрировать свою взрослость? В любом из этих случаев она, выражаясь языком Канта, использовала бы себя исключительно в качестве средства для достижения цели, как и Катерина, готовая обратиться «лишь в средство

для его [Дмитрия] счастия <…>, в инструмент, в машину для его счастия», причем так, чтобы он непременно «видел это впредь всю жизнь свою» [Достоевский 1972–1990, 14: 172] (курсив мой. — П. К.

). Потребность в публике всегда свидетельствует о надрыве. И все же Лиза распространяет свою заботу на Митю и искренне хочет, чтобы Алеша навестил его до того, как двери острога закроются. Она подала ему его шляпу и «с силой почти выпихнула Алешу в двери», быстро захлопнув их за ним [Достоевский 1972–1990, 15: 25]. Она придавила себе палец дверью. Что означает это причинение боли самой себе? Ну что же, она не делает этого на публику (в отличие от Коли); хотя бы по этой причине ее действие не является проявлением надрыва. Если исповедь Ивана в суде превращается в своего рода процесс экзорцизма, то самовольно наложенную на себя епитимью Лизы можно рассматривать как своего рода шаг к покаянию, извращенную попытку самостоятельно достичь чистилища. Как постоянно подчеркивает Данте во второй кантике, покаяние требует благодати, опосредованной сообществом людей, с любовью помогающих друг другу в постепенном процессе обретения соответствия образу Христа[324]

. В истинном покаянии нет места тому отвращению к себе, которое проявляет Лиза, глядя на свой кровоточащий, почерневший палец и повторяя: «Подлая, подлая, подлая, подлая!» [Достоевский 1972–1990, 15: 25]. По замечанию Фетюковича (редкий случай, когда он оказывается прав): «Отчаяние и раскаяние — две вещи совершенно различные» [Достоевский 1972–1990, 15: 166]; раскаяние — это выбор креста; отчаяние — виселицы. Подобно Ивану, Лиза находится где-то посередине, «на полпути к небу и всего на милю удалившись от ада»[325]

. Она вспоминает порывистого Митю, мчащегося в Мокрое с пистолетом наизготовку и искренне думающего, что ему нужно пустить себе пулю в голову [Достоевский 1972–1990, 14: 370], чтобы «дорогу дать» [Достоевский 1972–1990, 14: 363], — или после суда считающего, что «самоочищение» подразумевает сибирскую ссылку за убийство, которого он не совершал [Достоевский 1972–1990, 15: 35]. Достоевский выражается «уклончиво»[326]. Он не проповедует Христа, как ребенок, а изображает возможность христианской жизни с ее сложностями в «косвенной», «художественной форме». Лизе, как и Мите, требуется голос, противостоящий голосу Ивана (который «велит» Мите ехать в Сибирь [Достоевский 1972–1990, 15: 35]), такой голос, как Алешин, предлагающий любовь. Этот дар должен исходить от кого-то другого. Мы не можем самооправдаться — или самостоятельно очиститься от греха[327]. В самом деле, в конце романа делается намек на то, что Лиза услышала и приняла дар любящего голоса Алеши: вместе с Катериной она присылает цветы на похороны Илюши [Достоевский 1972–1990, 15: 189]. Этот одинаковый порыв связывает обеих женщин, даря надежду. Они, пусть даже только символически, участвуют в похоронной службе, которая, как это ни странно, подается как аналогия восхитительного торжества, райского брачного пира, подобного пиру в Кане, на который приглашаются все, а предлагаемая «всем» луковка не разрывается.