Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

Эпилог

В эпилоге мы наблюдаем за событиями в жизни Алеши в последний день действия романа. Этот последний ноябрьский день требует от него не меньше усилий, чем все предыдущие[328], но он ласково и властно проводит все встречи. Перед тем как навестить Митю в остроге, он заходит к Катерине, мучимой стыдом за ту роль, которую он сыграла в вынесении приговора Мите. В этом эпизоде Алеша входит в Катино положение и понимает, что он — не тот человек, кому она должна исповедаться, хотя «совесть тянет ее повиниться» [Достоевский 1972–1990, 15: 181]. Вместо него она должна повиниться перед Митей, которому нанесла тяжкий удар, оговорив его в своих свидетельских показаниях. Катя боится того, как на нее посмотрит Митя. Алеша понимает, что она «ненавидит его [Митю] минутами», потому что осознает свою вину перед ним [Достоевский 1972–1990, 15: 182]. Поэтому Алеша рассудительно настаивает на том, что она должна

выполнить просьбу Мити и прийти к нему, стать для него «видимой».

— Должна, но… не могу, — как бы простонала Катя, — он на меня будет глядеть… я не могу.

— Ваши глаза должны встретиться. Как вы будете жить всю жизнь, если теперь не решитесь?

— Лучше страдать во всю жизнь.

— Вы должны прийти, вы должны прийти, — опять неумолимо подчеркнул Алеша.

<…>

— Надо мной-то сжальтесь, — горько упрекнула Катя и заплакала.

— Стало быть, придете! — твердо проговорил Алеша, увидав ее слезы. — Я пойду скажу ему, что вы сейчас придете [Достоевский 1972–1990, 15: 183].

Алеша не принуждает. Реальность такова, что Катя и Митя должны посмотреть друг на друга — без оглядки, не соревнуясь друг с другом в горьких упреках по поводу прошлого, но прямо признавая свою вину друг перед другом. Как сообщает ей Алеша, только после ее сознательного предательства Митя понял, как ее оскорбил: «…никогда прежде не постигал этого в такой полноте» [Достоевский 1972–1990, 15: 182]. Слезы Кати указывают на то, что она сама это понимает. Алешины слова обладают авторитетом, они проникновенны не только потому, что произносятся с жаром, но и потому, что отражают растущее внимание к Катиному «глубинному я», ее искреннему желанию помириться с Митей.

И авторитетные слова Алеши приносят плоды. Когда Катя входит в Митину каморку, кажется, что их встреча стала исполнением сокровенных желаний обоих. В течение минуты — «в эту-то минуту всё было правдой» [Достоевский 1972–1990, 15: 188] — они обмениваются взглядами и словами, исполненными любви. Однако в этих взглядах и словах заложена такая смесь милосердной и эротической любви, что «безмолвный и смущенный» Алеша оставляет их наедине [Достоевский 1972–1990, 15: 187]. Он не то чтобы смущен их страстными объятиями, как это могло бы случиться прежде, но пытается понять, каким образом «ложь» их любви вдруг как будто бы стала «правдой». На самом деле, их экстатическое признание во взаимной любви не отменяет необходимости дальнейшей «работы и выдержки». Несмотря на объятия, каждому из них приходится сопротивляться разрушительным импульсам гордости:

– <…> Я забыла, что я себя казнить пришла! — с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.

— Тяжело тебе, женщина! — как-то совсем безудержно вырвалось вдруг у Мити.

— Пусти меня, — прошептала она, — я еще приду, теперь тяжело!.. [Достоевский 1972–1990, 15: 188].