Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

Коля заявляет: «…если б только можно было его воскресить, то я бы отдал всё на свете!» [Достоевский 1972–1990, 15: 194]; Алеша разделяет печаль Коли. За три месяца до этого Алеша на мгновение разделил с Иваном жажду жестокого возмездия: «„Расстрелять!“ — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата» [Достоевский 1972–1990, 14: 221]. Однако потом он вспомнил о том, что справедливость, счастье и гармония не порождаются ни нашим насилием, ни нашим «унавоживанием» [Достоевский 1972–1990, 14: 222] почвы для них страданиями невинных детей. Он вспоминает, что счастье и гармония опираются на сокровенное тайное основание любви, воплотившееся во Христе: «Но существо это есть, и оно может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: „Прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои“» [Достоевский 1972–1990, 14: 224]. В речи у камня путь Христа раскрывается в «ненавязчивом» утверждении Алешей того, что Илюша — и каждый человек — приглашается к соучастию в страданиях, смерти и воскресении Христа. Если Троица участвует в mysterium paschale^{36}

, то и мы, люди, сотворенные по образу и подобию Троицы, тоже участвуем в ней.

Мы прошли полный круг. В начале романа Зосима вошел в положение скорбящей матери, покинувшей своего мужа Никитушку. Здесь Алеша видит и принимает естественную надрывность семейного горя: «пусть переплачут» [Достоевский 1972–1990, 15: 194]. Но Зосима также призывал страдающую женщину к ответственности, в частности, к выполнению долга перед мужем: «Ступай к мужу, мать, сего же дня ступай» [Достоевский 1972–1990, 14: 47]. Вот и Алеша теперь уговаривает сломленного горем Снегирева вернуться к своей супруге: «„Цветы-то вы испортите“, — проговорил и Алеша, — „а ‘мамочка’ ждет их, она сидит плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Там постелька Илюшина еще лежит…“» [Достоевский 1972–1990, 15: 193]. Искупительная жертва Христа была принесена за всех,

при этом наша ответственность за всех — особенно за близких нам людей — не прекращается никогда, даже в горе. Благодатная способность человека испытывать деятельную любовь — таков ответ Достоевского на то, что кажется бессмысленным страданием[337]

.

Алешино благоразумие проявляется в его спонтанном ответе на восклицание Смурова: «Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить!»:

Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:

— Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово [Достоевский 1972–1990, 15: 194].

Алеша вспоминает о том, какая обида была нанесена Илюше и его отцу, и окидывает взором лица каждого из «школьников». «Вдруг» он объявляет: «…мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово». Его импровизированная речь является второй кульминацией романа. В «Кане» Кто-то посетил его душу [Достоевский 1972–1990, 14: 328]; здесь «что-то как бы сотряслось в его душе». В обоих случаях Алеша получает дар Другого, невидимого, но реального. Йозеф Пипер отмечает, что «христианское благоразумие <…> означает <…> включение новых и невидимых реалий в число факторов, определяющих наши решения» [Pieper 1966: 37] — или, выражаясь словами Зосимы, «тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным» [Достоевский 1972–1990, 14: 290]. Мир «горний и высший» [Достоевский 1972–1990, 14: 290] предлагает благодать, поднимающую людей из земли — того гумуса, из которого мы созданы, куда падает пшеничное зерно, куда опускают Илюшу.