Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

Являемся ли мы, живущие в XXI веке, современниками Третьей России? Конечно же, не такой, какой ее представляла себе первая эмиграция. Однако некоторые из самых дерзких современных российских писателей предлагают уходящий как можно глубже в историю взгляд на русскую традицию, с неизбежностью приводящий нас к монастырю и эсхатологической проблематике. Спасительный образ Алеши — послушника, христианского искателя, целителя, принимаемого за юродивого, — обрел достойных продолжателей в современном русском историческом романе, многие образцы которого сегодня постсекулярны, вышли за пределы постмодернизма, но пока еще не стали постгуманистическими. Их запоминающиеся образцы начали доходить до англоязычной читательской аудитории. Рассмотрим мировой бестселлер Е. Г. Водолазкина «Лавр» (опубликован на русском языке в 2012 году с подзаголовком «неисторический роман»), действие которого происходит в XV веке, в средневековом северном княжестве Русь, полгода замерзающем и голодающем, а остальное время охваченном чумой^{26}

. Названный «житием в постмодернистском стиле», роман был встречен многими как знак возрождения национальной духовности, тогда как другие насмехались над ним, видя в нем знак неспособности России выйти за пределы ее собственного Средневековья. 1492 год, ожидание конца света. Герой романа Арсений, сирота и травник, с детства был человеком такого же типа, что и Алеша: мягкий, заботящийся о других, живущий в гармонии с природой (животными и растениями), способный одним своим присутствием успокоить людей и превратить их нетерпение в понимание, их жалость к себе — в благодарность. Еще совсем молодым он не смог спасти свою возлюбленную Устину, умершую в родах, и, что не менее ужасно, скрывал ее, лишив церковного причастия, чем подверг опасности ее душу и душу их мертворожденного младенца. Старец Никандр из соседнего монастыря дает Арсению спасительный совет: ты виноват в ее смерти телесной, говорит он, но ты можешь отдать ей свою — не смерть, но любовь. «Любовь сделала вас с Устиной единым целым, а значит, часть Устины все еще здесь. Это — ты. <…> У тебя трудный путь» [Водолазкин 2012: 13].

На протяжении остальной части романа в годы, проведенные на Руси, когда он говорил и когда молчал, а также во время трудного паломничества в Иерусалим Арсений постоянно обращается к Устине, этой своей утраченной, но бессмертной части. Она не откликается. В надежде, что когда-нибудь она ответит, Арсений придает новое направление своей любви, выведя ее за рамки привычных хитросплетений эротического сюжета — ухаживаний, плотского обладания, ревности, сосредоточенности на домашнем очаге и семье. Опустошенный и часто скорбящий, Арсений изливает эту любовь на множество нуждающихся людей и огромную территорию. По замечанию одного из русских критиков, «Лавр» — это «глубокий и страстный любовный роман, в котором любовь вынесена за скобки повествования. Она служит внутренней пружиной, приводящей в движение весь романный механизм и заставляющей главного героя ходить, говорить и двигаться, но при этом остается целомудренно и загадочно укрытой от читательских глаз»^{27}

. Безусловно, утрата любимой и утрата старца — потери очень разные, однако Арсений устанавливает с Устиной такую же, как Алеша — с покойным Зосимой, целомудренную духовную связь, превращающую внешнего человека в живой внутренний текст. Происходит размывание границ между видами любви (эросом, Филией, сторгэ, агапэ), и все они приобретают одинаковую эмпатическую актуальность. У Гроба Господня в Святом городе, в час отчаяния, сравнимый с ночью, когда Алеша боялся, что предал Зосиму, Арсений умоляет подать ему знак, что он на правильном пути к Устине, чтобы он мог идти вперед с этим знанием. Стоявший у Гроба Господня старец отвечает ему:

Какого знака ты хочешь и какого знания <…>. Разве ты не знаешь, что всякий путь таит в себе опасность? <…> Вот ты говоришь, что тебе мало веры, ты хочешь еще и знания. Но знание не предполагает духовного усилия, знание очевидно. Усилие предполагает вера. Знание — покой, а вера — движение [Водолазкин 2012: 363].