Инквизиция, ересь и колдовство. «Молот ведьм»

Вместе с тем на примере судьбы поэмы Ханса Винтлера мы сталкиваемся со специфическим последствием книгопечатания. Издание открыло этот текст для новых групп читателей в свете изменившейся культурной ситуации, для которой характерно стремительное распространение представлений о злонамеренном колдовстве. В определенном смысле мы можем говорить о скрадывании дистанции между текстами, разделенными значительным временным промежутком в момент их создания. Ведь среди информаторов Инститориса вполне могли быть люди, знакомые с самой поэмой Винтлера, либо с ее пересказами, либо с фольклорным материалом, послужившим основой для написания Buch der Tugend. Как бы то ни было, поэма «Цветы добродетели» не была единственным литературным памятником, в котором с мужскими половыми органами происходит фантастическая метаморфоза. Исследование Г.Ю. Бахорского, посвященное теме секса и пола в немецких шванках, показывает, что существует целый ряд немецких текстов, в которых кастрация выступала в качестве весьма распространенного варианта разрешения интриги личных отношений, приобретая подчас фантастические очертания.

К началу XV в. относится стихотворное произведение «Турнир монахинь» (Das Nonnenturner), сюжет которого строится вокруг переживаний рыцаря, слишком буквально воспринявшего иронию своей дамы относительно его сексуального бессилия и попытавшегося решить эту проблему радикальным образом. Следствием этого решения стала двоякая ситуация, в которой галантный, но невезучий рыцарь закончил свои дни одиноким отшельником, в то время как его член отправился в женский монастырь, где ему неистово поклонялись и устраивали в его честь турниры[485].

Кроме того, Г.Ю. Бахорский указывает на наличие более позднего сюжета, обыгрывающего схожесть курицы и отрезанного пениса священника[486]. Сюжет этот практически одновременно попадет на страницы сразу двух собраний прозаических шванков: Валентина Шумана (1559 г.)[487] и Мартина Монтана (1560)[488] — примерно через семьдесят лет после того, как увидело свет первое издание Malleus Maleficarum

.

Крестьянин, его жена, его слуга, похотливый священник — этот скудный набор персонажей оказывается достаточным для приведения в действие лихо закрученной интриги. Слуга отрезает член[489] явившемуся на свидание священнику, после чего женщина, сочувствуя своему горе-любовнику, несет ему передачу, которая только умножает ощущение гротеска, поскольку хитрый слуга уже совершил подмену: пенис оказывается в горшке, уподобляясь курице, буквально занимая место приготовленной для еды домашней птицы.

Примечательно, что оба автора используют иносказательные варианты: Шуман пишет о «поповской сбруе» (pfaffengeschirr, в данном контексте наиболее близким аналогом в русском языке может выступать слово «причиндалы»), Монтан — об «игрушке» (puppenhan), «инструменте проповедника» (

pharrhers armütlin). Г.Ю. Бахорский объясняет, что появление метафорики непристойностей произошло в результате формирования официального стиля речи, в котором сексуальность находилась вне закона. В результате произошел перенос сексуальных реалий в другую образную систему[490].

Важным нам представляется также наблюдение исследователя, посвященное эволюции темы мужского полового бессилия. Если в XV в. доминировали «радостная и непосредственная потенция, гротескные, самостоятельно живущие половые органы — всё это решительно отличается от пессимистических или агрессивных вариаций этого мотива в изменившихся условиях жестокого регламентирования чувственной сферы, в которых действуют герои шванков XVI в.»[491].

При всей своей кажущейся «реалистичности» плутовская история, зафиксированная в поздних шванках Шумана и Монтана, имеет одну общую черту с experientia

, «примерами из опыта инквизитора» Генриха Инститориса, для которого ключевым элементом рассказов о мнимой кастрации была ars prestigiosa, искусство обмана, не изменявшее действительность как таковую, но только создававшую иную видимость.

В структуре повествования шванка слуга (der Knecht) выполняет ту же функцию, что и демон в логических построениях Инститориса, являясь исполнителем набора действий, которые приводят к неожиданному для остальных персонажей эффекту. Сопоставимость этих сюжетов становится даже более очевидной, если вспомнить, что исходные нарративы указывают на ведьму как на непосредственного исполнителя кражи члена, и только комментарий автора трактата вводит в этот сюжет демона как участника колдовства.

* * *