Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Иосиф, держась за стенку автобуса, медленно доходит до ближайшей лавки и садится на нее. Все плывет перед глазами – размытая картинка, гудение голосов, черные венки. В голове звучит:

Вы поднимете прекрасное лицо —

громкий смех, как поминальное словцо,

звук неясный на нагревшемся мосту —

на мгновенье взбудоражит пустоту.

Я не видел, не увижу Ваших слез,

не услышу я шуршания колес,

уносящих Вас к заливу, к деревам,

по отечеству без памятника Вам…

На колокольне Николы Морского раздается удар колокола.

Вспышка третья.

Гроб опустили в могилу и тут же заспорили, куда ставить крест – в ногах или над головой. Иосиф растерялся при этом совершенно, захотелось спрятаться, закрыть уши и глаза, чтобы всего этого позора не видеть и не слышать. Но спор крепнет, и больше всех негодует Лев Николаевич Гумилев, потому как находит нарушение церковных правил недопустимым.

Вспышка четвертая.

Над могилой Ахматовой стоит Сергей Михалков и по бумажке читает что-то про долг, благородство, смелость, талант и верность родине. Видно, что ему холодно, его губы посинели, и он хочет как можно быстрей дочитать эти избитые слова до конца и уйти греться. Например, в черную «Волгу», припаркованную недалеко от места погребения. Потом к могиле выходит Тарковский и начинает говорить почти шепотом. Никто ничего не слышит, но в полной тишине Комаровского кладбища этот шепот значит много больше, чем громкая и бодрая речь предыдущего оратора.

По губам Тарковского Иосиф читает:

По льду, по снегу, по жасмину,

На ладони снега белей

Унесла в свою домовину

Половину души, половину

Лучшей песни, спетой о ней…

Похвалам земным не доверясь,

Завершив свой земной полукруг,

Полупризнанная, как ересь,

Чрез морозный порог и через

Вихри света смотрит на юг.

Что же видят незримые взоры

Недоверчивых светлых глаз?

Расступающиеся створы

Верст и зим, иль костер, который

Принимает в объятья нас…

Вспышка пятая и последняя.

Все сидят за столом в «будке» Ахматовой.

Горят купленные в местном хозмаге свечи.

Печь натоплена.

Однако Иосиф сейчас почему-то думает совсем о другом, о том, как в ночь с 31 декабря на 1 января 1964 года где-то здесь же, в Комарово, точно так же сидели за столом со свечами в руках Марина Басманова и Дима Бобышев.

Картина представляется ему необычайно выпуклой, объемной и яркой. Может быть, приходит это видение, потому что когда-то, когда еще была жива Анна Андреевна, они собирались здесь все вместе и так же сидели при свечах – читали стихи, беседовали, выпивали.

Ахматова еще недоумевала: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои стихи!» Бродский тут же начинал оправдываться, ловя на себе насмешливый взгляд Марины.

А потом все выходили курить на улицу.

Вот и сейчас все тоже вышли на улицу.

Кто-то предложил зажечь костер, потому что Ахматова так любила.

Пошли искать в темноте дрова.

Нашли, но сырые.

В результате попытка не увенчалась успехом, только пропахли едким дымом, какой бывает, когда сухая щепа и обрывки газеты пытаются пересилить мерзлую кору и мокрый лапник.

После завершения эпопеи с издательством, вернее сказать, с неизданием рукописи «Зимняя почта» в «Советском писателе» Бродского (после длительного, следует заметить, перерыва) вновь пригласили в КГБ.

Беседовали дружелюбно, почти по-семейному.

Делали вид, что не интересуются его публикациями на Западе и многочисленными иностранными друзьями, которые постоянно посещали Иосифа в Ленинграде. Опять же делали вид, что обеспокоены тем, что такой молодой и талантливый поэт до сих пор не имеет своей книги в СССР, стране, где поэзия всегда была любима народом.