Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Иосиф Бродский: «На мой взгляд, индивидуум должен игнорировать обстоятельства. Он должен исходить из более или менее вневременных категорий. А когда начинаешь редактировать – в соответствии с тем, что сегодня дозволено или не дозволено, – свою этику, свою мораль, то это уже катастрофа… все развивается в логической последовательности».

Парадоксальное утверждение, право.

Игнорирование обстоятельств предполагает отказ от логики событий, потому как вневременное и иррациональное не подчиняется строгим логическим построениям, но более опирается на эмоциональное и чувственное. Вопрос редактирования, иначе говоря, встраивания в существующую систему тоже не является бесспорным. Так, отрицая и отвергая режим и его законы, художник (как творец) неизбежно создает собственный режим, в который (по большей части насильно) пытается вписать свое окружение – семью, детей, родственников, друзей. Кто-то на это идет с удовольствием, кто-то с жертвенным удовольствием, а кто-то, напротив, отвергает и не понимает. Разумеется, это отступничество воспринимается поэтом-творцом как предательство, как непереносимый удар, после которого рушится дружба, а любовь перерождается в тяжелый душевный недуг.

По сути, речь в данном случае идет о столкновении двух тираний – политической и творческой, причем столкновении, доведенном до своего апогея, когда, не имея возможности (по объективным причинам) наравне полемизировать с властью, художник вступает в дискуссию (точнее в неразрешимый спор) с теми, кто оказывается рядом с ним.

После рождения Андрея произошло окончательное расставание Басмановой и Бродского.

Вдруг стало ясно, что мечтания, которые все эти годы тлели, давали повод к надежде, абсолютно не совместимы с реальной жизнью, протекавшей на улицах Глинки и Пестеля.

Иосиф видел себя отвергнутым, Марина – брошенной.

А что же родители?

И те и другие отнеслись к событию индифферентно, чего, впрочем, и следовало ожидать.

И вновь город показался Бродскому маленьким, крохотным, свернувшимся до убогого метража «полутора комнат», как тогда в 60-м году, когда нигде нельзя было скрыться от «комитета», «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей».

Так и сейчас, нигде нельзя было спрятаться и остаться наедине со своей болью – общие знакомые, бесконечные разговоры, неожиданные встречи, постные выражения на лицах посвященных, намеки, слухи.

Самым немыслимым было то, что в этом городе с его перспективами, проспектами, бесконечными набережными и Балтийским простором некуда было бежать.

Все продувалось, просматривалось и простреливалось насквозь.

И тогда проходилось просто быстро идти через проходные дворы, пересекать линии, трамвайные пути, а, минуя Медного всадника, так и вообще переходить на бег, прикрывая лицо ладонями, окончательно выламываясь из реальности и примеривая на себя маску «бедного Евгения».

В голове грохотало пушкинское:

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом…

Иосиф знал за собой эту способность – проваливаться в сумеречное состояние, выходом из которого было или неистовое выплескивание на бумагу отрывков художественного текста, организованных на ритмически и тематически соизмеримые отрезки, эписодии, или же полуобморочный, на грани истерики поиск того, кто услышит, поймет и пожалеет.

Ни тоски, ни любви, ни печали,

ни тревоги, ни боли в груди,

будто целая жизнь за плечами

и всего полчаса впереди…

Конечно, знал, что жалость унижает. По крайней мере это знание ему вколотили в школе, размахивая образом высокого худого старика с густыми, свисающими, как заросли горной сосны над пропастью, бровями. Образом старика, который был похож на Фридриха Ницше. Звали этого старика Максим Горький.

Над классной доской висел писанный маслом иконостас – Пушкин, Горький, Маяковский.

И всякий раз становилось страшно от этой троицы, да еще и орден Ленина трепетал на высокой груди, на пиджаке или френче – «нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели»!

Однако ничего поделать с собой не мог, потому что после подобной процедуры (поиска и нахождения доброй души) становилось легче, можно было дышать и не болело сердце.

В 1972 году у балерины Кировского театра Марианны Кузнецовой и Иосифа Бродского родилась дочь Настя.

Через два месяца после ее рождения Иосиф уехал из страны.

Он так никогда и не увидел свою старшую дочь.

О своем отце Настя узнала только в 1995 году.

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве