Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

В январе 1935 года в Ленинград вместе с Григорием Васильевичем Александровым приехали бывший поэт и ныне сатирик, пользовавшийся широкой известностью в узких кругах, Илья Арнольдович Файнзильберг — Ильф и бывший оперуполномоченный Одесского уголовного розыска Евгений Петрович Катаев — Петров, соавтор Ильфа. С ними прибыл старший брат бывшего оперуполномоченного, маститый писатель, имевший собрание сочинений в престижном издательстве «Земля и фабрика», — Валентин Петрович Катаев.

Падал снег, дул сильный, пронизывающий ветер, как будто кто-то сметал тонны пыли со стола небесной канцелярии. В городе это выглядело даже красиво и походило на декорацию из какой-нибудь сказочной пьесы. По Невскому шла троица. Вид ее внушал уважение и запоздалую, но ошибочную реакцию: боже мой, неужели пришли! Все трое принадлежали к элите советской литературы. Это были люди из мира выдуманных страстей, фальшивых бриллиантов и ровного ряда белых зубов, обнажаемых при улыбке. Этих писателей знала вся страна.

Чуть позже к ним присоединился организатор «своих и наших побед» режиссер Григорий Александров, вынырнувший явно из подворотни. Троица превратилась в четверку. Вместе они выглядели несколько устрашающе, действуя на нервы случайным встречным. Мужчины громко разговаривали и смеялись, шагая к одной, известной только им, цели. В бывший город Петра их привели дела.

Невский проспект продувало насквозь. Шел снег. Люди прятали лицо в каракулевые воротники пальто. Казалось, череде правительственных зданий не будет конца, а коммунизм никогда не наступит. Великолепная четверка приехала по заказу Кинокомитета в гости к Дунаевскому. Они дали согласие превратить пошлую, выдуманную ими же схему про успехи советского цирка в киносценарий, который в первоначальном варианте назывался «Под куполом цирка».

По «Заячьей Россыпи» троица возвращалась в гостиницу «Европейская», на бывшую улицу Лассаля, который был необычайно популярен в первые годы советской власти. В 1920-х годах по Питеру даже ходила шутка, запущенная Мандельштамом, о Лассале, страдающем запорами, что повлияло на его изобретение. Ильф, Петров и Александров, прогуливаясь после свидания с Дунаевским, перемалывали косточки композитору, его двухкомнатной квартире и нескрываемому желанию Исаака Осиповича по каждому поводу лезть в драку. К тому времени Дунаевский не скрывал, что фантазия Александрова зачастую тормозит его и не всегда устраивает своей крикливостью, позой, плохой эксцентрикой, все чаще появляющейся в кадре. А Александров говорил, что музыка Дунаевского выматывает его своим талантом и разнообразием и он не может остановиться на каком-либо одном варианте.

На следующий день все повторялось снова, только в обратном порядке. Когда компания вваливалась к Дунаевскому, тот всегда с преувеличенным шиканьем отводил их в свой кабинет, тараща глаза и пугая их тем, что они могут разбудить его маленького сына Евгения.

«Пить, есть будете?» — спрашивал Дунаевский. Тихая, бесшумная домработница Нюра проворно приносила чай, разливала по стаканам, а мужчины увлеченно болтали, забывая об угощении. Дунаевский позволял только одну слабость: обожал цейлонский чай и всегда просил друзей приходить только с этим жертвоприношением, если была такая возможность.

Александров расхаживал взад и вперед по кабинету, вертя в руках пресс-папье. Его муки напоминали муки доктора Франкенштейна, изобретающего чудовище.

— Россия может стать родиной для кого угодно, даже для негра, если это, конечно, Союз Советских Социалистических Республик, — повторял он последние указания Шумяцкого.

— И из этого надо сделать смешное произведение, — со вздохом констатировал Петров.

Высокий, статный, с орлиным носом, красавец Григорий Васильевич Александров ходил по комнате и бубнил под нос все то, о чем ему говорили в главке. «Понятие социалистическая Родина появилось на карте и стало реальностью». Первоначально получалась история про белую циркачку и ее ребенка, который оказывался негром.

— По-моему, это решение. Негр становится полноценным советским гражданином. Его мать эксплуатирует плохой капиталист. Смешно, а? — спросил компанию Александров.

Дунаевский наигрывал мелодию, Петров делал вид, что пишет.

Юмор Александрова иногда был примитивен. Возможно, потому что то, что он делал, все более утрачивало прелесть правды и превращалось в схему. Из поступков людей исчез здоровый эгоизм, свойственный человеку. Наиболее реальными и живыми людьми получались отрицательные герои. Герои Орловой и Столярова выглядели зомби, прячущими душевную пустоту за позывами энтузиазма. Раньше других это заметил критик Виктор Шкловский, который сетовал в дружеской компании, что такая красивая и милая женщина, как Любовь Орлова, имеет такие скучные и непрописанные роли.

Александров строго следовал инструкциям Шумяцкого. Страх был надежнее клетки. Критик становился страшнее пистолета.