Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Дунаевский жил в ритме непрерывного творческого напряжения. Когда он «опаздывал» в глазах ответственных секретарей к сроку сдачи, когда его упрекали за то, что он «срывает», «подводит», когда ему по телефону кричали «все гибнет», тогда в нем просыпался дух противоречия, который адреналином ли в кровь, метафизической музой или чем-то еще подстегивал его мозг. Начинала складываться мелодия. Чувства всесилия и неизвестности будили в нем творческий дух. Ему казалось, что только он может вдохнуть в людей бодрость, когда ее рациональные основы исчерпаны.

Дунаевский хорошо видел действительность, но им владел такой же азарт создателя нового мира, как и Сталиным. Он хотел, подобно Орфею, повести людей за собой, когда слово оказывается бессильным. Его бодрило то, что к утру необходимо было сочинить и инструментировать столько и столько-то музыки. Его пьянило то, что ему создавали условия. Роскошные апартаменты в Ленинграде и Москве, с роялем, готовым обрушить неудержимый поток звуков на того, кто прикоснется к клавишам. Ему нравилось, что в соседней комнате в его доме сидит переписчик нот, чужой человек, подвластный ему, и переписывает то, что он придумал. Переписывает, с тем чтобы назавтра десятки людей повторяли по написанному его мысли и чувства, которым он нашел музыкальное выражение. Недаром его манила стезя дирижера.

Ему нравился сочинительский героизм, равного которому не знал никто, за исключением Моцарта. Конечно, Дунаевский был воспитан на нескольких музыкальных легендах, которые ему передали в музыкальном училище города Харькова. Дунаевский любил слушать, как Брамс мог за одну ночь сочинить гениальную увертюру или прелюдию. Миф о чудодейственной силе, которая скрыта в человеке, которая подменяет волю и ведет за собой, был знаком Дунаевскому лет с девятнадцати. В русской культуре примером одержимого такой музой был только один человек, да и тот актер — Павел Мочалов.

Чаще всего происходило так, что Дунаевскому приходилось прямо после бессонной ночи мчаться на радиозапись, иначе «все погибло». Естественно, что это придавало его произведениям несколько одиозный характер в глазах чиновников от искусства, заслоняя саму суть. Так было с песней «Баллада о моряке с характером», которую Дунаевский сочинил за одну ночь в 1937 году. Сочинил потому, что срочно потребовалась песня, посвященная событиям в Испании. Его грел азарт власти над звуками, собственного всесилия, того, что он за ночь мог сочинить мелодию, которую какой-нибудь композитор Потоцкий мог сочинять годами, и все равно было бы хуже. А власть грело то, что назавтра у народа был мотив, который лучше любой прокламации и листовки запоминался трудящимися, внушая нужную государству ориентацию.

Это был пример высшего владения профессией и одновременно точного знания своих сил. Точнее, их переоценки, которая приводила к потрясающим результатам. Его упрекали в хаотичности, в разбросанности, в постоянной доработке, дописывании своих произведений, а в его собственных глазах эти черты превращались в скорость и силу.

Его соавтор Моисей Янковский, театровед, автор либретто к самой популярной в 1937 году оперетте «Золотая долина», подозревал, что эта импульсивность и тяга к авралам были заложены в Дунаевском благодаря работе в театре, привычкой, рожденной в безалабернейшем из заведений, где всегда не хватает одного дня, чтобы довести до совершенства задуманное. Напряженность атмосферы, по версии Янковского, нависающая катастрофа из-за недостатка времени не расслабляли его творчески, а, напротив, приводили в состояние «минутной готовности».

В 1937 году им двоим пришлось целый месяц жить в трехкомнатном номере Дунаевского в гостинице «Москва». День Дунаевского складывался примерно так. Днем он был занят разучиванием концертного репертуара с певцами. Затем наступал час обеда. Чаще всего еду приносили в номер, иногда Дунаевский спускался в ресторан. Вечером, сразу после обеда, он садился сочинять музыку сразу к двум кинофильмам, которые в это время снимались в Москве. А ночью, когда Янковский засыпал в своей комнате, Дунаевский садился за финал второго акта «Золотой долины». Его рабочий день кончался на заре. Зато спал Дунаевский долго.

Уже глубокой ночью он писал письма своим многочисленным корреспонденткам, говорил по телефону, принимал гостей. Друзья его утверждают, что, несмотря на всю атмосферу аврала, в которой жил, Дунаевский был предельно собранным человеком. Когда он готовился к отъезду, то укладывал чемоданы с тщательностью, доходившей до педантизма. Он продумывал каждую мелочь, которая могла подстерегать его в дороге. Отличительной деталью, признаком его щепетильности и чистоты, была маленькая вешалка, которую он возил с собой. Эту вешалку композитор хранил во внутреннем кармане своего пальто. Современники запомнили его выутюженный вид.

Его номер в гостинице «Москва» производил впечатление улья, заселенного нотами.