Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

— Я никогда не пытаюсь отбить ни у кого ни мужа, ни любовника, — говорила Елена Ленская. — Поначалу мужчины любезны со мной, но потом, когда они видят, что я их держу на расстоянии, становятся моими злейшими врагами. Женщины готовы утопить меня в ложке воды. Так бывает во всех труппах, где я выступаю.

— Если кто-нибудь посмеет сказать против вас слово, я выцарапаю тому глаза, — нарочито орал Хенкин. — Вам должны ноги целовать.

— Не надо вовсе, чтобы кто-то «цаловал» мне ноги. Хочу, чтобы меня оставили в покое и чтобы я могла играть в том, что мне по душе.

— Вы будете танцевать, Леночка, и весь мир узнает, какая вы замечательная актриса. Когда люди чувствуют талант, они звереют, — говорил Хенкин.

Хенкин просил Дунаевского сочинить для его пассии музыкальный номер.

— Если ты дашь Лене хороший товар, я заплачу тебе деньгами. Если она будет иметь успех в Ростове, возьму обратно в Москву.

Коронным номером Хенкина на выезде был рассказ о том, как красные и белые по очереди занимали Харьков во время Гражданской войны и как это отражалось на жизни местного театра.

— Представьте, мы были в трудном положении. Как только власть в городе менялась, моментально приходилось менять репертуар. Что делать! Так знаете, что мы придумали? Писали специальный сюжет про плохих и хороших. Если город брали белые — плохими делали красных, а негодяями — Троцкого, Ленина и К°. Если приходили большевики — плохими становились белые. Публика была такая: то в залах сидели те, кто ели с ножа и вилки и говорили по-французски. Если город брали красные, тогда у нас ели с ножа, без вилки и говорили исключительно по-матерному. Плохими героями становились Деникин и Врангель. Это все политика.

Хенкин позволял себе много лишнего. В политическом смысле.

— Мой мальчик, — мог обратиться он к Дунаевскому. Театральные пересмешники за глаза дразнили Хенкина «мой мальчик» из-за его склонности обращаться так ко всем театральным людям. Даже к тем, кто был старше его на десяток лет. Правда, таких становилось все меньше.

Хенкин продолжал:

— Зина поверила в вас. О-го-го. Если в вашей музыке женщины слышат столько огня, значит, вы станете большим человеком. Коммунисты при деньгах и власти. Возьмите ваш талант и напихайте туда все, что просят большевики.

— Я не хочу превращать свои произведения в кучу дерьма.

— Не будьте ослом. Театр дерьмо по определению. Даже если музыканты первый раз играют вашу мелодию со сцены, но после того, как вы ее уже проиграли для себя, — это подержанный товар. И так во всем. Не обманите девушку. Она в вас верит.

Друзья были склонны восхищаться как Исааком, так и его возлюбленной. А Крым продолжал удивлять.

Когда в декабре в Москве наступила страшная зима, Исаак и Зина бегали смотреть на южное море, которое не покрылось льдом. Точнее, в ту зиму лед был, но даже вблизи казался скорее молочной пенкой, которая поднимается, когда закипает молоко. Над этой пенкой носились горластые чайки. По всем параметрам Дунаевский должен был чувствовать себя на седьмом небе. Главный приз композитор уже получил — он любил и был любим. Вдвоем с красавицей женой они в Симферополе были столь же заметной парой, как в свое время его родители в Лохвице.

И вдруг над головой прогремел гром и сверкнула молния. Летние и целительные. Кто-то из знакомых сообщил ему, что он стал «печатным». То, что советовал Хенкин, произошло. В свет вылетело первое печатное произведение Исаака — оратория «Коммунисты». Весть об этом застала композитора уже в Симферополе. Сначала, конечно, было трудно не похвастаться всем друзьям и знакомым. Потом наступила пора разочарования. Исаак достаточно трезво смотрел на все, что он делал.

Вот что он пишет в письме Судейкиным-Оболенским:

«В свет выпрыгнула, наконец, моя халтура „Коммунисты“ Мне стыдно за мое творчество. Это просто ирония, что первое мое печатное произведение сделано так. Впрочем, такие вещи лучше не пишутся. Но мне стыдно читать эти ноты наряду с симфонической сюитой. Денег мне еще, кстати говоря, не уплатили».

Немаловажное замечание. Творец всегда обязан думать о деньгах!

Кстати, несмотря на самокритику, его «Коммунисты» не шли ни в какое сравнение с общим уровнем той продукции, что выпускали его будущие враги из ассоциации пролетарских музыкантов. Он не раз и не два потешался над тем, что писали его современники.

В то время существовал специально созданный канон расхожих сюжетов для исполнения рабочими и колхозниками. Вот, например, выдержка из одной пьесы, написанной группой пролетарских авторов как изощренное групповое преступление за рекордно короткое время: четыре-пять часов.

«Девушка сильно любит кулака. После вступления в комсомол она сознает пропасть, лежащую между ними, порывает с ним и заявляет:

— Мы с тобой разные. Ты мне чужой, любить тебя не смогу. Никого мне не надо, ибо избрала я себе другого, верного спутника жизни — курс политграмоты.

Прижимает книжку к груди».