Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Как опытный хирург, он начинает препарировать романсы, сюиты, джазовые композиции, в которых на первый план выступает мелодия.

Ему нравится работа с ансамблем, а не с каждым инструментом в отдельности. Он убеждается, что был бы неплохим музыкальным диктатором, ибо ему нравится повелевать всеми музыкальными инструментами сразу.

После выхода «Коммунистов», несмотря на самокритику, Дунаевский всерьез задумывается о собственном архиве. О том, что пора сохранять то, что им написано. Ведь это его Эльдорадо, которое надо сберечь для потомков. Он начинает классифицировать свои произведения на «настоящие» и «халтурные». Композитор потихоньку втягивается в эту игру.

Законы ее сложны. Для того чтобы увидеть свое произведение на сцене, надо соответствовать целому ряду неписаных правил. Это игра в интуицию. Вот что он сам пишет:

«Вообще, очень сильно пораздумываю над изданием кой-каких вещей. Есть одна вещь, которая меня безумно прельщает: джаз-банд в Москве. Мне положительно необходимо услышать ее. Удастся ли, черт возьми? Как назло, сидел в Москве полтора года и ничего диковинного, кроме театра „Палас“, не было. А теперь привалило. Читал в журнале, что моя оперетта намечена в студии им. Шаляпина. Ну, раз намечена, значит, не пойдет. Неудачливая она у меня. А хорошая оперетта, я думаю, что мне за нее краснеть не придется».

Пребывание в Симферополе было чрезвычайно плодотворно для Дунаевского. Он пережил там кризис, тот самый кризис, который происходит ближе к тридцати годам и который никогда не проходит бесследно, а оборачивается рождением жемчужин где-то на дне души.

И еще одна революционная вещь происходит с ним в Симферополе. Дунаевский неожиданно перестает играть в шахматы, несмотря на то что страсть к шахматам была почти патологической. Шахматы — это точный логический расчет, это то же самое, что мелодия, — только в молчании. Как правило, композиторы бывают великими математиками. С математикой у Дунаевского всегда было все в порядке. На пять!

В то время в их артистическом кругу самым крутым шахматным авторитетом считался актер Федор Николаевич Курихин. И именно в тот момент, когда Дунаевский уверен, что уже не проиграет Курихину, он бросает шахматы. Противоречие, свидетельствующее о крутом, важнейшем перерождении.

Назад в Москву Дунаевский вернется совсем другим человеком. И жизнь его станет развиваться совсем по-другому, не так, как он предполагает. Все, что кажется незыблемым, подвергнется пересмотру, и наоборот, все, что казалось неустойчивым, останется на века.

Что есть Симферополь 1926 года для Дунаевского? Конечно, Эдем. Эдем, апогей счастья, райский уголок, созданный специально для Исаака с Зиночкой. Ах, как ему там хорошо! Навсегда останутся тайной нежные слова, сказанные Исааком Зиночке. Но свидетельства его чувств останутся. По сю пору. Например, ноты с его музыкой, сочиненной специально для его любимой Бобочки. По этим нотам она училась играть на рояле. И ноты, написанные им специально для любимой жены, и их времяпрепровождение в Симферополе — все станет легендой и одновременно опытно найденным рецептом любви, ритуалом любовного дня, ритуалом счастья, правилами поведения для всех влюбленных.

Документальная реальность рая сквозит за описанием Дунаевского. Хроника любовных поступков:

«Бобочка сейчас лежит в постели (уже 12 часов) и болтает без конца, декламируя какие-то свои стихи. Мы живем с ней прекрасно. Очень светлое создание. Впрочем, она здесь порядочно скучает. Общества нет, ходить, в общем, некуда. Занимается она вышиванием и дошла до высокой степени художества. Занимается она и балетом. Готовится к лету. Рисует пейзажи у меня на столе, за что ей изрядно достается. Поет».

Кстати, Исаак даже думал научить ее шахматам. Но это оказалось бесполезным занятием.

И еще один дефицит открылся Дунаевскому в стране всеобщего надвигающегося счастья. Открылся именно «в крымском раю». Дефицит общения, потребность разговора, которую он удовлетворил письмами. Его страсть к письмам! Непонятная, замеченная всеми современниками, почти явная любовь, почти мистическая потребность.

Фраза «пишите, пожалуйста» звучит рефреном во всех его обращениях к друзьям. «А то уж очень редко получаем от вас письма». Что были для него письма? К этому ответу он придет позже: в 1930–1940-х годах.

Для человека, который жил в эпоху ледникового периода развития средств коммуникаций, письма оставались самым простым, надежным и доступным средством человеческого общения. Телефон был соглядатаем, фискалом, третьим лишним, который скрывался в переплетении длинных черных проводов, злым охотником за голосом и душой человека.

«Писать письма — вещь очень трудная, — сообщит он в 1950-х годах в письме своей очередной „душекрылой“ юннице-корреспондентке. — Письма — зеркало души, отражение мыслей, чувств, настроений, переживаний (мимолетных и глубоких). В письмах не видишь глаз, не слышишь интонаций речи. Поэтому письма, строчки должны полностью заменить это все так, чтобы не могло быть неясностей, иносказаний и пр. Но прежде всего письма должны быть искренними».