Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

«Я не терплю ханжества и лицемерия некоторых видных представителей, над искусством стоящих и его контролирующих (это о Леопольде Авербахе. — Д. М.), но я не могу не согласиться с ними, когда они требуют искусства для них, а не для нас. Они не отрицают красоты, они не могут ее отрицать, но они видят ее в другом. И надо посмотреть их глазами и творить их красоту, пока она не станет и нашей, пока мы в нее не поверим всем организмом своим».

Тридцатилетний композитор создает формулу классического аутотренинга, для того чтобы убедить себя в том, что надо поверить в «их красоту» всем организмом. Дунаевский намерен найти формулу гармонии социализма в музыке и тем самым найти свой путь примирения с невежеством и грубостью пролетариев. В подтексте за этим скрывалась самоуверенность композитора. Вот оно, начало перелома, которое произойдет после переезда из Москвы в Ленинград. Дунаевский всерьез начнет творить «их красоту» — красоту партийных начальников. Это не вина — это самоуверенность гения. Если он композитор, художник, то он обязан и может уловить чужую красоту, сколь бы она чуждой ни казалась. Вот логическая цепочка Дунаевского. А гармония в искусстве пролетариев, как и в их жизни, конечно, была.

Самой одиозной фигурой, дающей представление о тех, кому не нравился Дунаевский, являлась фигура Леопольда Авербаха — не музыканта, не писателя, а профессионального оратора, революционера и горлопана. Одного из главарей РАППа. С ним лично Дунаевский не встречался. Во всяком случае, на этот счет не сохранилось письменных свидетельств. Однако сама манера жизни этого человека была настолько показательна и заразительна для его соратников из РАППА и РАПМа, что дает почти полное представление о тех людях, которым Дунаевский был чужд, не нужен и для которых даже представлял опасность, каковую гениальность может представлять для бездарности.

Леопольд Авербах был на три года моложе Дунаевского, пришел в революцию с шестнадцати лет, когда стал одним из редакторов молодежной пролетарской газеты. Он считался племянником Якова Свердлова, и это сыграло свою протекционистскую роль в его быстром выдвижении. Он был одним из тех, кто в древние времена мог бы стать жрецом или инквизитором. Его снедала бешеная неукротимая энергия, которой революция дала выход. Он казался пленником некой идеи, которую не могли заменить ни любовь, ни деньги. Пожалуй, только идеалистическая воля к власти питала его энергией.

Авербах быстро облысел. В 30 лет его голова напоминала бильярдный шар. Он ежедневно ее брил налысо, доводя до блеска. Его жуткий внешний вид дополняло пенсне с выпуклыми стеклами. Сестра Ида была замужем за Генрихом Ягодой, ставшим впоследствии наркомом внутренних дел. Мысли его были саморазрушительны, как и весь жизненный путь. В возрасте двадцати девяти лет он достиг вершин власти. Его знал Сталин, но Авербах проводил в жизнь идеи Рыкова и Каменева, его числили в троцкистской оппозиции.

После запрета РАППа в 1932 году он был сослан в Свердловск на должность парторга крупнейшего завода «Уралмаш». В 1937-м отозван обратно в Москву, где дожидался своей участи. Уже после его отъезда в Москву на Уралмаше произошла авария. В атмосфере тех лет она была немедленно расценена как диверсия. Именно по этому делу, как бывший парторг завода, Авербах был арестован в апреле 1937 года. Столыпинским вагоном его отправили обратно в Свердловск. Там его бросили в подвал следственного изолятора. Поднимаясь как-то на очередной допрос к следователю, он на последнем этаже бросился в пролет лестницы и разбился насмерть.

Рапмовскими начальниками становились вчерашние юнцы, не обладавшие талантом, зато обладавшие желанием стать начальниками, почувствовать свою значимость. По сути, большевики не поняли, что их искушают властью, и с радостью за нее хватались. О степени примитивности и агрессивности ассоциаций пролетарских музыкантов, писателей и так далее говорили лозунги, придуманные, например, самыми языкастыми пролетарскими писателями: «Создадим Магнитострой литературы», «Даешь одемьянивание советской поэзии», «Все на призыв ударников в литературу». Кому может прийти в голову удовлетворять дефицит людей творческого склада механическим призывом? Они были наделены таким количеством неизрасходованной психической энергии, а власть сама по себе столь идеалистическое понятие, что большевики никак не могли стать реалистами. Это приводило к глубокому неврозу.

В 1934 году, когда Михаил Светлов работал с Исааком Дунаевским, он рассказывал одной поэтессе такую историю. Уборщица полковой газеты обратилась к нему однажды с вопросом:

— Вот вы мне скажите, что же это получается? Везде писано: требуются уборщицы, врачи, учителя, а писатели нигде не требуются. И зачем вы пошли на эту должность?

* * *