Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Всю дорогу Утесов и Дунаевский говорили про женщин. Когда через много лет понадобилось описать эту встречу, Сараевой-Бондарь пришлось оперировать более нейтральными приметами: «Невский встретил Дунаевского перезвоном трамваев, броской рекламой кинотеатров, фотографиями, сверкающими с витрин многочисленных магазинов».

— «Старое и новое» — что это? — спросил Дунаевский, проезжая мимо кинотеатра «Паризиан», где рекламировался новый фильм.

Пояснения на правах гида давал Утесов:

— Во-первых, Дунечка, этот кинотеатр был моим первым прибежищем. Когда я приезжал в Петроград, тут я выступал, и не без успеха, а фильм — работы Эйзенштейна.

Дальше шел рассказ о том, что Эйзенштейн и Александров готовились-таки к встрече с Утесовым и упрямо мозолили ему глаза, хотя бы с афиш кинотеатров.

Извозчик остановился у парадного подъезда «Европейской». Выскочивший служащий гостиницы тут же подхватил чемоданы композитора, и все направились на второй этаж — в номер, который на длительное время стал приютом Дунаевского в Ленинграде, в лицедейском городе, власти которого постоянно обновляли ему имена.

Дунаевский в Ленинграде сначала заскучал. Зина еще оставалась в Москве. Но сам Ленинград его очаровал. Рядом с мюзик-холлом находились филармония, Русский музей, Малый оперный. «Европейская» была построена как настоящая крепость. С отменно прекрасной планировкой комнат, высокими потолками, от которых он успел отвыкнуть за годы скитаний по общежитиям. В номере штофные обои, на стенах портреты вождей. Впрочем, живопись особенно не занимала воображение Дунаевского.

Он отдался невинному наслаждению сочинительства с удвоенной силой. Маэстро намеревался поразить своих новых коллег и соратников идеями. Каждый день он приходил с чем-нибудь новым. Утесов радостно встречал Дунаевского в театре и поскорее уводил в какое-нибудь кафе строить воздушные замки, для строительства которых ему всегда хватало стройматериала.

В театре Дунаевского встретили, как обычно встречают новичка. С долей любопытства и нахальства: ну-с, мол, чем вы нас удивите? Удивлял Дунаевский многим. Прежде всего, тем, что непрестанно курил, папиросу за папиросой. Был непоседой и постоянно спорил. Пропуская весь мир через сердце и уши, он в ответе на каждый вопрос находил что-то свое, индивидуальное.

Как музыкальному руководителю мюзик-холла, Исааку Дунаевскому полагался собственный кабинет. Этот кабинет ему отвели, переделав бывшую гримерную. Став кабинетом, эта комната по-прежнему привлекала к себе артистов, привыкших там гримироваться. Дунаевскому поставили два шкафа, диван, обитый кожей, и повесили на стенку старый календарь. Одним из первых к нему пожаловал Николай Черкасов. Его несколько гнусавый баритон сразу выдавал большой талант.

Довольно быстро Дунаевский позабыл московские тяготы. Он даже с некоторым вздохом вспоминал последние тяжелые московские месяцы, сожалея, что не поборол горлопанов, позволил себя «съесть». «Московская зима» в Ленинграде не казалась такой уж тяжелой. Чтобы потешить самолюбие, Дунаевский в разговорах с новыми друзьями и знакомыми прохаживался «асфальтоукладным катком» по адресу многих своих рапмовских хулителей. Как ни странно, это действовало умиротворяюще: враждебное отношение ко многим из них улетучивалось от количества злословия в их адрес. А злословить Дунаевский умел.

Зина была настоящим ангелом. Ожидала сигнала мужа отправиться в Ленинград. Денег у него не было, но не было и долгов. Кроме того, директор Даниил Грач исправно выполнял свои обещания. За гостиницу театр платил. В общем, когда пламя московских страстей угасло, Дунаевскому стали смешны былые обиды.

Он слушал замыслы своих новых знакомых, и в сердце у него рождались мелодии. Дунаевский говорил о том, что надо переделывать природу, общество, сознание людей, даже их физический облик. В то время только входили в моду марши по главным площадям советских городов полуобнаженных красавиц и красавцев в спортивных трусах, с прекрасными фигурами, излучавшими не секс, а партийный лозунг. Красота тела, хоть и выпяченная на первый план, была незаметна. Первые советские физиологи пророчили строителю социализма жизнь до девяноста лет, если он будет соблюдать гигиенические советы: не только не есть что попало, но и не думать о чем попало.

Дунаевский говорил, что песня должна быть так же красива, как тело строителя социализма. В нем странно сочетались порыв строителя социализма, работавшего на Днепрогэсе, и интеллектуальная самооценка ученого из башни из слоновой кости.