Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Она возвращалась к машине аллеей парка. В каком-то саду она увидела какую-то женщину, загоравшую на солнце. Какая-то женщина в каком-то саду, отрешенная от всего на свете, неподвижно вытянувшаяся в шезлонге. Августа остановилась и посмотрела на нее. Покой, исходивший от садов, навевал дремотную лень, когда даже говорить нет сил. Может, в оазисе с Ц. А. случилось то же самое? Он мечтал о беседах, но, когда представилась возможность, так ею и не воспользовался. Он жаждал новостей, новинок, всякой новизны. В оазисе от этого он как раз и растерялся. Дальше всего лишь дело не пошло. Они всего лишь шли, всего лишь ели финики, всего

лишь встретили садовника, всего лишь видели девочку на осле — цепь эпизодов, без сюжетной остроты, в которых роль Ц. А. была равна нулю, и, таким образом, слишком бедных содержанием, слишком незначительных, чтобы стать историями, какие он привык рассказывать своей публике, а та — слушать.

Приключения на охоте, когда Ц. А. всякий раз чудом спасался от гибели. Приключения на охоте и забавные случаи из семейной жизни — опасность и комизм, и Ц. А. в центре событий. Он произносил монологи, воодушевляясь сам и усыпляя других. При этом главное для него действительно заключалось не в том, чтобы сосредоточить внимание на своей персоне. Он только боялся, что виденное им просто со стороны, лишенное элемента опасности будет всем скучно.

Олимпия терпеливо выслушивала его истории, из года в год. Роль Олимпии в тени монологов. Выражение ее лица, в то время как фраза текла за фразой: точь-в-точь как у той женщины в том саду — будто она загорает в шезлонге или спит. От нее ускользала вся законченность рассказа: его последовательность, завязка, тщательная отделка описаний, украшенных диалектными (нижненемецкими) и иностранными (суахили[57]

) словечками. У самой же Олимпии историй в запасе не было — во всяком случае, из того, о чем она хотела рассказать, слепить историю ей не удавалось. Едва начав, она сразу комкала: пришел, потом ушел, и уже не знала, что говорить дальше. Она беседовала, снисходя до беседы. Она слушала собеседника (и пропускала его слова мимо ушей); вопрос такта, когда и с каким видом ей что делать.

Со стаканом лимонада в сад вошел мальчик. Женщина в шезлонге не пошевельнулась (или заснула), поэтому он поставил принесенный для нее лимонад в траву и убежал.

Олимпия исключала себя из круга слушателей. Она сидела и молча изнывала. Должно быть, ее злило, что Ц. А. уже не спрашивал у нее разрешения повторить в ее присутствии старую историю про буйвола, про носорога, про змею — истории, все до единой грозившие ему гибелью. Должно быть, ее злило, что он уже привык не обращать на нее внимания, и она, наверное, ставила себе в заслугу, что, когда он еще спрашивал ее, всякий раз отвечала согласием. Настойчивые жесты, когда вслед за этим не кто иная, как она, заставляла Ц. А. рассказывать старые истории, которые не хотела слушать и не помнила именно потому, что слушала их слишком часто и никогда не запоминала. Тем, что она просила Ц. А. повторяться, она делала ему тайный укор. Наедине же они говорили о всякой всячине, но каждый — в пустоту, поскольку обоим давно уже было безразлично все, чем хотел поделиться другой. Что он, что она махнули на это рукой: пусть будет так, как есть. Они соблюдали приличия, точнее, создавали видимость, что вместе вступают в старость, мирную и бесконечно благополучную.

Мальчик, принесший лимонад, катил по траве большой черно-белый мяч и бежал за ним вприпрыжку. Женщина устало подняла голову. Мальчик спрятал мяч в кустах. Пауль! — крикнула женщина.

Мальчик взобрался на дерево. Женщина села. Пауль!

Мальчик крикнул с дерева: Пауль гоняется за форелью!

Женщина глотнула лимонада.

Вот и меня, подумала Августа, воспитывали существом, созданным для шезлонгов, террас, качалок перед камином, воспитывали, закаляли, чтоб не был мне страшен затяжной, хоть на сутки, дождь забавных случаев, историй и псевдодиалогов. (Один просто говорил, другой просто молчал.) Дрессировали, чтобы я мыслила наречиями разумеется, естественно, конечно.

Вверх по улице ехал открытый белый «мерседес». Рядом с водителем, на котором была светло-голубая водолазка, сидела молодая женщина в теннисном платьице. Она держала ракетку в зеленом чехле с таким залихватским, самоуверенным и победным видом, что можно было подумать, будто турнир уже начался и она вот-вот ударит по мячу.

Раньше, в Висбадене, Ц. А. играл в теннис. Умел он это плохо, но поскольку Олимпия играла мастерски, то он стал брать уроки и занимался до поздней осени, пока не наступил охотничий сезон, и на прогулках с генералом, при котором состоял в адъютантах, он, движимый чувствами к Олимпии и воспоминаниями о ней, шел в парк нарочно мимо теннисных кортов.

Меня воспитывали существом, созданным только слушать, подумала Августа: вставлять замечания, перебивать собеседника было запрещено. И сейчас, когда я это делаю, встреваю в разговор, у меня такое ощущение, будто я говорю с набитым ртом.