Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

На столик в библиотеке водружались пепельница из саксонского фарфора, серебряный подсвечник со стеклянным кружком для стекавшего воска, мундштук из слоновой кости, стакан для виски. Ц. А. ходил взад-вперед, нося предметы по одному. Наконец и он занимал свое место рядом с предметами. Только после этой церемонии Ц. А. принимался потчевать гостей охотничьими рассказами, под разным соусом многократно намекая на то, что вся история грозила смертельным исходом, и никаким другим. (Но, к счастью, носорог был далеко. Но, к счастью, Ц. А. сидел в машине, обитой прочными досками. Но, к счастью, носорог не был агрессивен. Все-таки носорог есть носорог, хотя он даже и не повернул в их сторону.) Истории Ц. А. существовали уже в готовой форме. Реплики и вопросы слушателей сбивали его с толку — и это когда он был прямо счастлив, что наконец-то нашел идеальную форму для того, чтобы подать свои истории и себя самого, форму, в которой его истории могли бы уместиться, словно в Ноевом ковчеге. Его стиль был отточен до предела: веселье на праздниках у него не иначе как «било через край», битвы шли «не на жизнь, а на смерть», а глаза были «зеркалом души». Ц. А. понимал даже язык зверей. Прирожденный охотник, охотник по традиции, уходящей в глубь веков. Он разговаривал с Томбо (слоном), и Томбо понимал человеческую речь, качал головой и бежал прочь. (У зверей можно было только поучиться. В охотничье межсезонье каждый шел своей дорогой, каждый обитал в своем мире.) White hunter[58]

был высшей инстанцией. Присяга — священным долгом. Жаворонок — беззаботным. Пастор был пастырем, а граф — человеком, который, будучи графом, не подлежал аресту. Справедливость определялась самоочевидностью. На охоте Ц. А. был отважен. Загнанным оленем он ощущал себя только на войне. Полевой лазарет был мирным утесом любви в гибельном море огня. Закон войны, рукоять меча, стальная воля — и ты неуязвим. Капитуляция была позором. (А что было рыцарством?) То, что в борьбе с партизанами эсэсовцы обращали североитальянские деревни в пепел, рыцарством не было. Мстить женщинам и детям — недостойно воина. Честь каждого — вот основа взаимопонимания между народами. Сам он, например, как-то раз после войны скакал верхом мимо поля, где беженки убирали картофель. Дождь лил не переставая, уже который день, и земля превратилась в грязное месиво. Среди женщин Ц. А. заметил одну с голыми руками, продрогшую, согбенную, в жалких лохмотьях. Он спешился, прошел в глубь поля и накинул на плечи женщины свой плащ. (Ц. А. кашлянул, гоня прочь внезапно охватившее его смущение.) Главное — никогда не забивать себе голову разными химерами. Тренироваться. Быть в форме. Разумеется, естественно, конечно. У зверей можно только поучиться, например инстинкту самосохранения. Охота — это жизнь со всеми ее радостями и требованиями к душе и телу. Мир женщин. Мир мужчин. Ц. А. чувствовал, что уже дорос до Мбоге (буйвола), но не до Муунго — великого божества, обитавшего в Кении на высокой горе.

Ц. А. всегда проявлял интерес к успехам Августы, будь то в сельской школе (где учитель вел занятия в одной комнате сразу с четырьмя классами), дома с репетитором, в интернатах или университетах. Если успехи Августы получали официальное подтверждение, он испытывал гордость. Он любил быть гордым по этому поводу и ни о чем другом уже не спрашивал (например, о том, как Августе живется). Он не был участлив, а если и был, то лишь чисто внешне. Для Августы он не делал исключения. Сам никогда не звонил. Не отвечал на письма. Надо его найти? Пожалуйста, он в Айнхаузе. Кому нужно, пусть приходит сам, а гостям он уделял внимания ровно столько, насколько его хватало. Гости, летом приезжавшие на уикенд, поздней осенью и зимой — на охоту, гости на Новый год — все это было привычным делом. Ц. А. ворчал, если гость, приехавший на несколько дней, застревал на месяцы. Но он не выкуривал гостя. Он уединялся, становился невидим. При этом его жизнь после войны должна была выглядеть совершенно иначе. В дневнике его говорилось о тихой, скромной жизни в кругу семьи. Ц. А. даже не исключал возможность эмиграции, правда, не знал еще, уедет ли один или вместе с женой и детьми. Но уже в самой записи сквозила неуверенность в том, что ему удастся осуществить свои намерения. Он писал: Ты не сумеешь остаться самим собой. Тебе не удастся жить, как ты хочешь.

Сомнения эти оправдались. Ц. А. вел отнюдь не тихую, скромную жизнь — он ездил за границу, что было совсем не то, что эмиграция. Отправляясь из Айнхауза в поездку, не имевшую отношения к охоте, допустим улетая куда-нибудь в Берлин, Копенгаген, Цюрих, Штутгарт или Вену, он заранее чувствовал себя несчастным. Его тяготило сознание, что через две, три недели или уже завтра ему надо будет где-то быть, с кем-то встречаться. Несмотря на это, уезжал он часто (в том числе и в Берлин, но ни разу лишь затем, чтобы повидать Августу).

3