Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Расскажи мне твой сон, сказала Августа. Не слишком ли часто тебе снится война?

Он смотрел как бы сквозь нее. Его взгляд терялся в уличной дали.

Так что же тебе снилось?

Тебя не касается, сказал он.

Тогда и нечего намекать, раз не хотел говорить, сказала Августа. Или ты это делаешь, только чтобы почувствовать себя одиноким?

Возможно, сказал он, и она заметила, как он натужно смотрит в широкую витрину, силясь увидеть что-нибудь за стеклом. По тротуару какой-то тип водил на цепи медведя, ростом с человека. Впрочем, зверь в цепи не нуждался, потому что под пушистой мешковатой шкурой скрывался напарник вожатого. Возле них стоял фотограф, но никто из прохожих не горел желанием сняться с медведем. Мелькнула мысль послать в Айнхауз фотографию: Ц. А. и медведь, но слово «Айнхауз» сразу все разрушило. Я не гожусь для такого снимка, сказал он тихо. В газете я видел фотографию: трое студентов с крестом в руках бегут навстречу водомету. Не понимаю, чего они хотят. Газета, кажется, у меня сохранилась. Надо будет еще раз взглянуть на фотографию. Но скорее всего, горничная уже успела ее выбросить. Ты знаешь этот снимок?

К берлинским бульварным газетенкам, разложенным в киосках, он даже и не прикасался. Предлог: дешевая бумага, типографская краска, мажущая пальцы. Причина: сословный инстинкт. Кроме того, он не хотел, чтобы его провоцировали.

В Айнхаузе Августа уже рассказывала ему о той травле студентов, которую вела шпрингеровская пресса. Ц. А. высоко ставил Себастиана Хаффнера[63]. Августа рассказывала ему, что Себастиан Хаффнер сравнивал тон шпрингеровских газет с погромными статьями в «Штюрмере»[64]

, и добавляла: С того дня, как они застрелили Бенно Онезорга, Шпрингер двинулся в крестовый поход.

Ц. А. (в Айнхаузе) возражал, что Августа, как всегда, преувеличивает. Вот он составляет свое мнение, читая газеты разных направлений.

Эти газеты «разных направлений» лежали у него на столе. Одна относилась к надрегиональной прессе и принадлежала шпрингеровскому концерну, другая, провинциальная, также издавалась при участии Шпрингера.

Ц. А. сказал: Существуют разные способы составить собственное мнение. Петь с чьего-нибудь голоса не совсем то же самое, что к нему прислушиваться.

Августа: А ты к чьему голосу прислушиваешься?

Ц. А.: Ты о чем?

Августа: О твоих газетах. Ты ведь к ним прислушиваешься.

Ц. А.: Они выражают общественное мнение.

Августа: Говорить с общественностью начистоту означает лишь одно — задать ей перцу.

Ц. А. (в Берлине) решил немедленно выяснить, не выбросила ли горничная газету. Водомет и три студента с крестом почему-то возбудили в нем жгучее любопытство.

Августа кивнула. Да, сказала она, я знаю этот снимок.

В свой первый послевоенный приезд в Берлин он сделал над собой усилие и, взяв такси, поехал на Бернауэрштрассе[65]. Августы с ним не было, и потому некоторые свои впечатления он набросал на бумаге. Он послал их Августе, чтобы забыть их или забыться самому, и в том же письме потребовал от Августы никогда при нем не заводить о них разговора, хотя на самом-то деле как раз этого и желал. Хороши указания — сплошная путаница! К чему эти преграды, которые, сумей Августа их одолеть, выводили бы ее не напрямую к конечной цели, а лишь в новый коридор таких же бессмысленных преддверий, которые должны были провести Августу на ее пути к Ц. А. мимо него; и тем не менее он пускал ее по этому лабиринту с тайным умыслом, чтобы встреча между ними как раз и состоялась. Так, когда Августа говорила, она нарушала требование молчать, а когда молчала, расстраивала какие-то потаенные, им самим не всегда до конца осознанные планы, и в итоге все, что бы она ни делала, оказывалось ему не по душе.

В тот день он поглядел на стену, на сторожевые вышки народной полиции по ту сторону границы, на кресты с увядшими цветами и венками, на заколоченные окна домов, откуда были выселены жильцы. Он почувствовал, как его охватывает боязнь пространства. (Оттого что он сидел в такси? Просто оттого, что был ноябрь?)

С Бернауэрштрассе, не вылезая из машины, он попросил отвезти его в Далем[66], где отправился в этнографический музей. Там он долго стоял перед мексиканской глиняной маской, которая смеялась. Она смеялась глазами, точнее — глазницами, так как глаза у нее были выколоты. Ц. А. влюбленно смотрел на этот слепой смех, на эти круглые уши, на этот заключенный в витрину восторг, и ему чудилось под стеклом пение — бесхитростное, воркующее, манящее, будто птичье. Неважно, чей это был смех — мужчины ли, женщины, главное, что звучал он подобно хохоту птицы. От подавленности Ц. А. вмиг и следа не осталось. Люди — это птицы, подумалось ему, их влечет друг к другу, они токуют, одни поддаются дрессировке, как собаки, другие плачут, третьи воют по-бабьи; дневные птицы, ночные птицы, птицы, летящие на юг, птицы, летящие на север; у них не голос зависит от настроения, а настроение — от голоса.

Ц. А. вышел из музея с просветленной душой. Узнал ли он всю подноготную Берлина? Какого Берлина?