Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Позже, в отеле, Ц. А. не мог толком вспомнить, о чем он так подробно распространялся. Кажется, он что-то такое болтал Розмари и Лоре про свою библиотеку в Айнхаузе, рассказывал истории, которые их веселили. (Историю о носороге? Историю о том, как его двоюродный дедушка посчитал своего денщика начальником, когда из линейного полка того перевели к конногвардейцам в Потсдам?) Бялас проводил его донизу. В подъезде, где они дожидались такси, Ц. А. спросил Бяласа, чем занимается его отец. Он профсоюзный деятель в «Бау, штайне, эрден»[77], сказал Бялас. На это Ц. А. заметил, что прекрасно относится к профсоюзам. Хотелось бы узнать об этом поподробнее, сказал Бялас, но тут подъехало такси. Ц. А. был счастлив (сейчас, когда лежал в постели у себя в номере, но, впрочем, может, счастлив просто потому, что не мог сразу заснуть), что в какой-то, теперь уже трудно восстановимой, связи нашел вдруг историческое доказательство того, что (и) дворянские традиции бывают прогрессивными. Сегодня вечером он обмолвился, что почти сто лет назад один из его предков был борцом против крепостного права. Все засмеялись: прелестная Лора, Розмари, Бялас, Августа. Уже засыпая, он почувствовал гордость оттого, что вызвал у них смех, и почему-то был этому рад. Он попытался понять, что же его, собственно, радует, но поскольку с ходу ни до чего так и не додумался, то решил отложить это на потом. Галопом землю не пашут. Неплохая фраза, запомни ее, а в общем хорошо, что они смеялись. Внезапно он ощутил тайную неприязнь к себе: к тому, каким еще был днем. Его прежнего отныне больше не существовало. Ведь мог же он быть в каком-то смысле заодно с молодежью.

Наутро Августа стояла у окна в его номере, глядела на улицу и со счастливым видом слушала, как он делился с нею своими ночными мыслями. На мгновение она поддалась иллюзии, поверила в то, что бывшее лишь минутным все же и есть подлинная, теперешняя жизнь Ц. А. Она подошла к нему и сказала: Ц. А., такой момент — почему бы нам отсюда и не начать все сначала, почему бы на этом не поладить друг с другом?

А и в самом деле? — отозвался Ц. А., задержав руку над наполовину уложенным чемоданом. Только как? Для этого мне надо было бы жить в этом городе, но ты ведь знаешь мою натуру — Берлин ей противопоказан.

Последняя попытка составить мнение о Берлине.

Во второй половине дня у Августы была лекция, и потому, чтобы добраться до аэродрома, Ц. А. пришлось взять такси. Водитель, толстый, круглоголовый, лет пятидесяти или постарше, имел вид человека рассудительного, и вопреки обыкновению Ц. А. завел с ним разговор. Он спросил таксиста, что думает тот о настроениях в городе и что вообще толкуют о действиях студентов.

Таксист беззлобно ответил: Мотали бы себе в ГДР.

Готовность, с какой ответил таксист, поразила Ц. А. Он заметил, что тот пристально разглядывает его в зеркало заднего вида; это был прямой и открытый взгляд: таксист думал то, что говорил. (Говорил ли он то, что думал?) В концлагерь — вот куда их надо! — сказал он. Пусть валят откуда пришли.

Ц. А. забился в самый угол заднего сиденья и напряженно смотрел в окно, но остановить таксиста было уже невозможно. Заткнулись бы, горлопаны, их дело учиться, а не митинговать! На чьей шее сидят-то, как не на нашей? Я бы их всех в душегубку! (Продолжение урока грамматики на тему «Употребление настоящего времени с формами прошедшего».)

Ц. А. почувствовал острое желание выйти из машины. Глядя водителю в затылок, он украдкой взялся за дверную ручку, но потом отпустил ее. Тот спросил: Или вы считаете иначе?

Ц. А. сказал: Я признаю за каждым право на протест, даже на антагонизм, но я решительно против всякого неповиновения.

Круглоголовый таксист только пожал плечами.

Ц. А. заметил, что машина свернула на Дуденштрассе: значит, ехать еще минуты три. Он облегченно вздохнул. Разговор с таксистом оставил у него в душе неприятный осадок, но еще неприятнее ему было оттого, что уверенность, какую он испытывал этой ночью, улетучилась. Он вспоминал, размышлял, пытался обрести ее вновь — она исчезла без следа.

Ведущее в тупик самобичевание, которым Августе лучше бы не заниматься.

Неужели она не могла предвидеть, что произойдет? Почему не села она с Ц. А. в такси? Она не предотвратила беды. И дальше: ей непременно следовало бы довезти его до Айнхауза и быть в Айнхаузе неотлучно рядом с ним, развлекать его, удерживать от ночных раздумий. Ведь она знала, какую власть имеют над ним эти ночные раздумья, знала, но ничего не сделала, хотя и говорила себе, что не оставляют же без присмотра маленького ребенка, который, едва научившись ходить, уже бесстрашно спешит подальше от дома. Но, видя перед собой эту картину — а все, что она потом слышала в Айнхаузе от Ц. А. и о нем самом, действительно эту картину подтверждало, — она все-таки не могла отнести ее к себе и к отцу, ибо тогда это означало бы, что она была обязана, как нянька, держать его за руку и с утра до ночи приговаривать: Ты еще слишком маленький, Ц. А., еще слишком маленький. Не делай того, что тебе нельзя!