Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Она сказала себе, уж как-нибудь он научится ходить сам. Да разве бы он и не смог? Ей было искренне его жаль.

Какое-то эйхендорфовское[78] упоение переполняло Ц. А., едва он возвратился в Айнхауз. Он просиживал до глубокой ночи на террасе и слушал жерлянок, плакавших в камышах пруда, уток, крякавших на воде, сычей, кричавших на деревьях. Воздух был теплым и свежим. Вокруг фонарей на террасе порхали бабочки. Ц. А. смотрел на звезды. В нем говорили чувства. Он предавался размышлениям. Он гнал от себя неприятное. Сейчас его удивляло, что в Берлине, где он разговаривал с друзьями Августы, на сей раз почти все прошло не так, как ему подсказывала интуиция. А как было бы хорошо, если бы он сразу подавил в себе это удивление, сочтя его просто необдуманностью и следствием избыточных впечатлений, для которых его словарный запас был слишком скуден. Но этого он не сделал. Напротив, начал растравлять свое изумление, даже наслаждаться им — теперь, когда был один, никем не тревожимый, когда мог отдохнуть и побыть в стороне от чужих глаз. Он записал что-то в блокнот. Нагрубил ли ему кто-нибудь из друзей Августы? Господин Помпа? Господин Бялас? Прелестная Лора? Фройляйн Бауэр? Нет. Но что это доказывало? (А что доказывало обратное?) Возможно, они были вежливы лишь потому, что он отец Августы. Но среди них он был как в вакууме. Они ничего не спускали ему, причиняя ему страдания. Нет, дело не в них как в людях, а в их образе мышления: излагая свои взгляды, они точно мозг ему перепахивали. Я боюсь за них или, лучше сказать, их самих, пометил он в блокноте. Затем, снова достав блокнот из кармана, подчеркнул слова за них

и их самих. Господин Помпа сказал за столом: От этого общества ждать нам уже нечего. Мы хотим покончить с уродованием человека человеком, с уродованием миллионов, продающих свою рабочую силу, кучкой тех, кто наживается на ее купле. Ц. А. вспомнил слово революция. Он пометил его в блокноте и подчеркнул. Антикоммунизм

, записал он, — вот моя вера, и ниже по контрасту: Марксизм — экстаз, новая религия. Он подчеркнул эти строчки. Господин Помпа также говорил, что им необходимо еще многому научиться, прежде чем перейти от теории к практике. Его слова привели Ц. А. в ужас, так как были откровенным, явным, до наглости плохо скрытым вызовом, ответить на который ему было нечего. Тем не менее он не ушел. Он только наморщил лоб. Ему надо было задать встречный вопрос, ясно и четко спросить: Что это значит и как прикажете вас понимать? Теперь же он мучился оттого, что промолчал.

Ц. А. послушал, как шумит ветер в деревьях, и предался настроению ночи. Это природа, тут им ничего не удастся изменить. Ему захотелось, чтобы это его состояние длилось вечно. А был ли он вообще в Берлине? Неожиданно вся поездка показалась ему совершенно неправдоподобной, ибо происходившее в Берлине было ничто в сравнении с природой. Берлин был ничтожен, нереален, не нужен. Его волнение улеглось. Он сидел и вслушивался, пил и курил. Нет, он не был в Берлине.

Вечером следующего дня, погруженный в раздумья, он опять сидел на террасе и, варьируя порядок слов, размышлял о тяжком бремени человеческого бытия. Он подчеркнул тяжкое бремя, а потом — гнет слишком ясного понимания. Временами он обращался к Августе: Скажи на милость, что вы имеете против меня?

А ее рядом не было. Он колебался. Ведь признавал же он в разговоре с ними, что критически настроенной молодежи не на что рассчитывать в обществе, где потребление и деньги превратились в нечто настолько самодовлеющее, что стилем этого общества стала погоня за наслаждениями, а его движущей силой — сбыт. А может, все это лишь плод его фантазии? Нет, в памяти его еще сохранялись отголоски того разговора. Но отголоски суть что-то половинчатое, и, чтобы половинчатое сделать целым, он энергичным почерком записал: Ненависть, презрение, соглашательство, самоутверждение, страх, признание, обида. Он закурил и успокоился. Кончив писать, подчеркнул свою энергичную тираду от слова ненависть до слова обида и бросил карандаш на стол. Он курил.

Вернувшись к своим мыслям, он начал диалог с Августой и (для нее) записал: Твои друзья, единые в своей враждебности ко мне… Сделав эту запись, он готов был расценить их враждебность как проявление искренности. Минуту спустя он уже считал ее чуть ли не благородной, затем вдруг — до смешного благородной и наконец — до позорного плебейской. Он подчеркнул слово плебейской. Разве джентльмены ведут себя так со своими противниками?