Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Я бы могла быть с тобой счастлива, Феликс, там, на севере, на Балтийском побережье. Под соснами. В дюнах. (Пауза.) Нет? С какой стати я должна лезть на эту башню? К чему такая непомерная трата сил? Я одолеваю высоту, карабкаюсь, отряхиваюсь: это новый штурм или только продолжение старого? Редчайший случай, чтобы, взобравшись на холм, на гору, на башню, ты не увидел оттуда другой холм, другую гору, другую башню. Чаще всего ты устало спускаешься с холма, с башни, с горы, так как единственное, что ты увидел, — это такие же высокие холмы, башни и горы, верно, Феликс? (Пауза.) От кого же я бегу? Не давай запугивать себя шантажом, сказал ты мне однажды. Неужели действительно свобода — понятие лишь географическое, Феликс? Сидеть на макушке дерева свободы[36]? В нашей революционной Аркадии? Макушку дерева свободы — вот чего хотели они во времена Французской революции. Они хотели деревьев. (Пауза.) Я тебе рассказывала историю про каковое дерево? У пруда рос старый граб, протягивая ветви далеко над водой. Я столько раз видела его шарообразную, склоненную к воде крону, что и теперь смогла бы нарисовать его по памяти. Это и было каковое дерево Йоханнеса. Он вскарабкивался на него и усаживался на том месте, где удобно было перекинуть ноги через развилину. Повернувшись лицом к дому, Йоханне и ко мне, он восседал на ветвях, как на гимнастических брусьях. Спускал штаны, болтал ногами, затем пригибался и справлял нужду прямо в воду. После этого, придерживая штаны, осторожно полз назад. Мы стояли на стреме. Нам разрешалось смотреть на берег, но поднимать глаза на дерево было запрещено. Это было его дерево. Я туда ни разу так и не взобралась. (Пауза.) Взобраться наверх. Вместо этого я сижу на ступеньках башни, держу в руках «Histoire de l’utopie»[37]

, которую купила на рю дез Экривэн, где раньше жил со своим потомством Троцкий, а теперь из окна выглядывает господин Мандель[38] и смотрит на вылизанный до блеска магазин пылесосов за углом. Вот бы просто пропылесосить мировую историю, засосать в бумажный фильтр весь ее мусор, взять фильтр под мышку и назад в книжный магазин — вернуть на склад реквизита. Fighting for peace? Fucking for virginity?[39]

А в книжном магазине стояли двое студентов, совсем еще несмышленыши. Они пришли сюда ради книг как таковых, глаза их горели страстью к общественному переустройству, а руки изготовились к воровству; то и дело они незаметно отправляли в свою вместительную потрепанную сумку маленькую книжечку — одно, два, а то и три совершенно разных введения в марксизм, наконец-то (при особо отягчающих обстоятельствах) оказавшихся вместе, впрочем, для дискуссии вполне пригодных. Наша антипролетарская революция. В умах — новый порядок, который ознаменуют национализация банков и обобществление ключевых отраслей индустрии. В резолюциях — время восстания. Когда же? Когда?

Феликс, еще вчера от меня разбежались все слова, с траурными ленточками вокруг шеи. Ц. А. часто говаривал: Чем, как не жертвой ради тебя, была вся наша жизнь? Твоя мать, которая вышла за меня замуж, и я, который бесконечно восхищаюсь ею, — всю жизнь мы для тебя… и так далее. Несмотря на это, полнейшее непонимание: Мне ваши жертвы были ни к чему. И неблагодарность; но разве дело в благодарности? По сравнению с этим мне даже не так тошно вспоминать фразу Олимпии: Я — птица высокого полета. Коронной фразой Ц. А. было: Глотай как есть, усваивать будешь потом. Феликс, не считаешь ли ты, что можно заставить человека поверить в любую чепуху, если только ее методично вдалбливать в голову? А мы могли бы вдалбливать друг другу, что мы с тобой подобны разным полюсам, где никогда не заходят звезды… Я — птица высокого полета. (Пауза.) Я вижу ее пустые глаза, подернутые легкой грустью при звуках цыганской музыки, при виде овечьих стад и колодезных журавлей в степи — немного романтики и пошлости, дозволенных айсбергу.

На смотровой площадке башни Страсбургского собора сидели и грелись на солнце люди. Августа прошлась от одного края площадки к другому, остановилась и поглядела вдаль. Итак, вот оно, к чему она так стремилась. Поездка за новыми эмоциями. Она перегнулась через балюстраду и посмотрела вниз. Там, по площади, выбрасывая перед собою ноги, ходили головы. От высоты ей стало дурно. Она присела на солнце. Услыхав, что двое мужчин разговаривают о Гёте, она подняла глаза.

Простите, вы не могли бы показать мне, где тут надпись Гёте? — обратилась она к тому, который казался говорливее.

Где-то здесь, ответил тот и добавил, что прежде вмиг отыскивал ее среди множества других, а вот сегодня что-то не может. Путешествуя каждый год по маршруту Дармштадт — Зезенхайм — Страсбург — Дармштадт, он ни разу не упустил случая заглянуть сюда. Он обожал Гёте, Гёте, говорил он, тот уж кой-чего умел. Сам он был учителем, уже на пенсии, а сейчас собирался показать надпись своему другу из Базеля.

Я здесь впервые, сказал базелец.

Я тоже, сказала Августа.