История эмоций

В результате этой предварительной работы по реконструкции авторства и контекста я смог бы высказать предположение, что в том месте, где логика описания боя нарушается, офицер на самом деле должен был бы описывать панику, охватившую солдат. Исход битвы теперь стал бы понятен. Это был бы относительно надежный способ чтения между строк. Конечно, для этого потребовался бы аналитический скачок. Но такой скачок был бы более прозрачным, нежели тот, который делают большинство историков, когда они, сами того не осознавая, переносят концепции эмоций, характерные для своего времени, на общества прошлого и таким образом попадают в ловушку анахронизма.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Квартира истории эмоций в доме исторических наук отделана. Предметы мебели расставлены, пусть кто-то и хотел бы расставить их иначе и будут еще какие-то перестановки. Я пишу эти строки в то время, когда история эмоций переживает бум и в ней царит атмосфера «золотой лихорадки»[1085]

. Как же возникла эта атмосфера?

Оглянемся в последний раз назад. Если хотеть точно указать тот момент, когда был дан старт нынешней гонке, то можно назвать 11 сентября 2001 года: события этого дня ускорили, как катализатор, процессы, шедшие уже давно. Много где и до 9/11 чувствовались неудовлетворенность постструктурализмом и новая жажда «настоящей реальности», однако с терактами действительность влетела, подобно снаряду, в науку и взорвалась, произведя там такой шок, с которым невозможно было справиться, пользуясь старыми категориями и концепциями. Поэтому была реанимирована дышавшая на ладан категория «опыт»: историки пытались вновь обрести «представление об опыте как о дотеоретической, додискурсивной, непосредственной встрече с другими, с обществом или с прошлым»[1086]. Упомянем лишь несколько важнейших вех: в 2005 году медиевистка Габриэль Спигел заявила, что «новыми ключевыми понятиями историографии после лингвистического поворота» являются «опыт и практика». Иногда, писала она, необходима «новая концепция тела, которое рассматривается теперь не как „орудие“, используемое субъектом для некоего действия, а как место, где записаны ментальные, эмоциональные и поведенческие алгоритмы»

[1087]. В 2009 году Линн Хант – одна из виднейших исследовательниц Великой французской революции – в статье с многозначительным названием «Опыт революции» призвала «заменить текст, или языковую метафору социального, культурного и исторического». Только чем? «Если бы я знала, я бы вам сказала», – писала Хант с обезоруживающей откровенностью[1088]

. Сама она в своих поисках воспользовалась концепцией «телесности» (embodiment) Антонио Дамасио: «Мир не только дискурсивно сконструирован. Он также состоит из embodiment, жестов, выражения лица и чувств, то есть из неязыковых режимов коммуникации, которые имеют свою собственную логику». А также: «Разум и чувство невозможно отделить друг от друга, последнее имеет важнейшее значение для функционирования первого»[1089]. Можно было бы перечислить и другие примеры. Все они свидетельствуют, как выразился Вацлав Гавел, о поиске «объективного выхода из кризиса объективизма»[1090].

Таким образом, трагедия 11 сентября 2001 года привела к отходу от лингвистического поворота, и этот отход принял, помимо других форм, форму нового поворота – эмоционального. В других дисциплинах это сопровождалось заимствованиями из нейронаук, которые в конце 1990‐х годов заняли позиции новой главной науки. История эмоций, за некоторыми исключениями, до этого еще не дошла. Почему это хорошо и почему легкомысленные заимствования из нейронаук опасны, стало, я надеюсь, ясно из вышеизложенного: большинство историков слишком слабо разбираются в нейронауке, чтобы решить, какие гипотезы правдоподобны, а какие нет, и какие данные исследований верны, а какие ошибочны. Можно прибегнуть к посредничеству популяризаторов, таких как Антонио Дамасио, но они, как правило, выдают за единственно верную теорию всего лишь некий отдельный сенсационный результат, полученный в их лаборатории. Кроме того, они часто не на переднем крае науки, потому что между тем, что в лаборатории считается истиной на данный момент, и тем, что, пройдя весь цикл написания и издания книги, дойдет до читателей бестселлера, зачастую бывает дистанция огромного размера.