История эмоций

Разнообразие потенциальных источников для истории эмоций столь же неисчерпаемо, как и список возможных тем. Газетные объявления о смерти, хореография празднования Первомая в Москве в 1939 году, радиотрансляция с финального матча Кубка мира по футболу в Берне в 1954‐м, нормативные документы, такие как законы, или сборники правил хорошего тона, интервью в жанре устной истории – все это имеет отношение к истории чувств[1078], равно как и фотографии или киносъемки протестантских богослужений 1960‐х годов, гравюры и письменные описания религиозных обрядов XIX века у немцев-методистов на Среднем Западе США, которые, следуя библейскому примеру Иакова, боровшегося с Богом, «чувствовали» собственную греховность и выражали ее криками и сотрясением тела, – все это тоже может послужить источником

[1079]. Произведения художественной литературы – будь то «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Лоуренса Стерна, «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста или бульварные романы – это тоже хорошие источники по истории эмоций. А помимо письменных существуют визуальные и аудиоисточники и даже запахи (они, как правило, фиксируются в письменных текстах) – они теснейшим образом связаны с эмоциями, и потому их исследование может иметь значение для истории чувств[1080]

. Помимо картин, существует широкий спектр источников, примыкающих к ним, – например, наставления гуманиста Леона Баттисты Альберти (1404–1472) для художников, объясняющие, как изображать аффекты в живописи и графике. То, как в разные эпохи интерпретировали одно выражение эмоции в одном произведении живописи – улыбку Джоконды, – много говорит нам о культурных презумпциях авторов этих интерпретаций[1081]. Уже Норберт Элиас пытался установить по средневековым произведениям живописи границы того, что считалось приемлемым, а что неприличным

[1082].

Наконец, даже пробелы и молчание источников могут быть продуктивны: как гласит английская пословица, «отсутствие доказательств не обязательно является доказательством отсутствия». С помощью того, что я назвал бы «герменевтикой молчания», можно было бы расшифровывать нарушения, происходящие на микроуровне языка, а также суррогатный дискурс, который заменяет эмоциональный язык, например в тех случаях, когда описание эмоций табуировано[1083]

. Концептуально можно пойти еще дальше в сторону психоанализа и вытеснения в бессознательное, но это мне даже не кажется ни необходимым, ни желательным, учитывая теоретико-методологические трудности, с которыми это было бы связано. Вот лишь один пример: предположим, что, читая описание битвы, написанное русским офицером, – это известный жанр времен Первой мировой войны, – я вдруг натыкаюсь на логические нестыковки в рассказе о ходе боя. Как историк, стремящийся понять, как происходило это сражение, я могу искать другие источники и найти, скажем, в мемуарах одного солдата или в статье военного психиатра, основанной на историях болезней травмированных военнослужащих, данные о том, что в определенный момент этой битвы солдаты впали в панику и побежали не в ту сторону, куда должны были, а в другую. Это, возможно, привело не только к неожиданному повороту в ходе боя, но и к логическим нестыковкам в его описании, составленном офицером.

Но если у меня в распоряжении нет ни мемуаров солдата, ни статьи, написанной военным психиатром, исход битвы останется для меня загадкой. Здесь нужны новые методы. Прежде всего, я мог бы, насколько удастся, реконструировать локальные эмоциональные культуры, специфичные для данного случая. Это означало бы сбор информации о жанровых конвенциях описаний битв. При этом я бы обнаружил, что изображение страха, особенно коллективного страха, переходящего в панику, было в описаниях сражений Первой мировой войны запретной темой. Далее, мне нужно было бы собрать информацию о конструктах эмоций – не исключено, что они различны в зависимости от воинского звания, религиозной и этнической принадлежности. После этого я бы еще раз пристально проанализировал текст того офицера. Использует ли он суррогатный язык – например, неуместные замечания о погоде или длинное описание солдата, вновь и вновь чистящего свое оружие? Нарушена ли микрологика текста, то есть встречается ли, например, неожиданное изменение грамматического времени повествования или внезапное употребление предлога, который больше нигде в тексте не используется? Нарушает ли автор логику своего рассказа? Если у нас в распоряжении есть другие тексты, написанные тем же офицером, то могут пригодиться методы литературоведческого анализа, такие как компьютерные программы для статистического исследования стилистики, с помощью которых можно проверить аутентичность текста, то есть установить, действительно ли он написан тем человеком, которому приписывается авторство. Такая программа сравнивает тексты и может показать, что то или иное слово или определенное использование запятой в той или иной фразе встречается впервые[1084].