История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

что подобные речи неприятель вел и в 1814 году, и Сенат на них поддался, а после удаления Наполеона были восстановлены Бурбоны и Франция лишилась крепостей, военного снаряжения и границ; что обещание остановиться после удаления Наполеона есть военная хитрость, задуманная, чтобы разлучить нацию с ее вождем; что неприятель может к ней прибегнуть, но поддаться на его уловки – значит предать себя осмеянию потомков и современников.

Развивая самую щекотливую часть вопроса, Люсьен сказал: «Подумайте, мои дорогие сограждане, и о достоинстве Франции! Что скажет о ней цивилизованный мир, что скажет потомство, если она, с восторгом встретив Наполеона 20 марта, провозгласив его героем-освободителем, торжественно принеся ему новую присягу на Майском поле, по истечении двадцати пяти дней из-за одного проигранного сражения и угроз неприятеля объявит его единственной причиной своих невзгод и прогонит с трона, на который столь недавно позвала? Не навлечете ли вы на Францию суровый упрек в непостоянстве и легкомыслии, если она в эту минуту оставит Наполеона?»

Это верное соображение, только подчеркивающее бедственность положения, заставило ассамблею содрогнуться и тотчас вызвало сокрушительное возражение, ибо когда в ассамблеях затрагиваются некоторые истины, скрытые в сердцах, достаточно одного слова, чтобы они выплеснулись наружу. Встав напротив Люсьена и неумолимо прервав его, Лафайет сказал холодным, но разящим, как сталь, тоном: «Вы клевещете на нацию, принц. Потомство обвинит Францию не в том, что она покинула Наполеона, но в том, что она слишком долго за ним шла. Она шла за ним по полям Италии, по обжигающим пескам Египта, по пожирающим полям Испании, по огромным равнинам Германии, по ледяным пустыням России. Шестьсот тысяч французов полегли на берегах Эбро и Тахо; а можете ли вы нам сказать, сколько их полегло на берегах Дуная, Эльбы, Немана и Москвы-реки? Будь нация менее постоянна, она спасла бы два миллиона своих сыновей, спасла бы вашего брата, вашу семью и всех нас от пропасти, в которую мы сегодня скатились, не зная, сумеем ли из нее выбраться».

Слова Лафайета пали на Люсьена, совершенно неповинного в ошибках, которые перечисляли, как приговор потомства его брату и лишили продолжение речи всякой силы. Однако ему удалось несколько умерить пыл ассамблеи. После Жэ и Люсьена выступили еще несколько ораторов. Продолжив дискуссию, они невольно смягчили ее первоначальную резкость. Ассамблея могла только дать понять Наполеону, что желает его добровольного отречения. Провозглашение его низложения стало бы избиением поверженного, на что в ту минуту никто не был способен. Правительство требовало, чтобы палаты назначили две комиссии для совместного изыскания средств спасения. Эти комиссии в ходе переговоров вполне могли пристойным образом добиться того, к чему прямое вмешательство ассамблеи привело бы с потерей достоинства для нее и для Наполеона. Все это понимали и почти единодушно согласились на предложенную меру.

Палата представителей выбрала в комиссию свое бюро, состоявшее из председателя Ланжюине и его заместителей Фложерга, Лафайета, Дюпона де л’Эра и Гренье. Палата пэров направила в комиссию своего председателя, великого канцлера Камбасереса, а также Буасси д’Англа, Тибодо, Друо, Андреосси и Дежана. Комиссиям предстояло собраться с министрами во дворце Тюильри, в зале заседаний Государственного совета. Заседание было назначено на вечер, чтобы окончательное решение палатам могли представить уже наутро.

Тем временем посетители появлялись в Елисейском дворце один за другим. Вернувшиеся во дворец Савари, Лавалетт, Бенжамен Констан и принц Люсьен рассказали Наполеону об умонастроениях палат. Люсьен повторил, что уже нет времени предаваться обсуждениям, а нужно выбирать между переворотом и немедленным отречением, дабы предотвратить оскорбительную резолюцию палаты. Так оно и было, и Наполеон это понимал. Подумав о том, как невеликодушно с ним обращаются и о об оставшихся у него средствах установить диктатуру, если он призовет федератов, не перестававших толпиться под его окнами с патриотическими и отчаянными криками, Наполеон вышел из себя, но после краткой гневной вспышки успокоился и дал понять, что отречется. Тем не менее он не преминул отыграться на тех, кто считал, что спасется, принеся его в жертву: заговорил о них с присущим ему пламенным сарказмом. «Бросьте этих людей, – сказал ему Савари фамильярно. – Одни потеряли голову, другие попались в сети Фуше. Поскольку они не понимают, что только вы еще можете их спасти, предоставьте их самим себе, и пусть они получат свое. Через неделю подойдут иностранцы, одних расстреляют, других вышлют, вернут им Бурбонов, которых они заслужили, и положат конец этой жалкой комедии. Вы же, сир, отправляйтесь с несколькими верными служителями в Америку и насладитесь отдыхом, в котором и вы, и все мы так нуждаемся».