История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Лавалетт дал Наполеону такой же совет, но в выражениях торжественных и печальных. Наполеон принял слова друзей благосклонно и не скрыл, что в глубине души думает так же и поступит соответственно. Весьма продолжительную беседу иного рода он имел с Бенжаменом Констаном. С ним он рассмотрел вопрос об отречении с точки зрения более возвышенной, как если бы вовсе не был заинтересован в этом вопросе. Было очевидно, что более всего Наполеона удручала новая победа Европы. Ведь если остались еще шансы разбить армии коалиции или хотя бы принудить их к переговорам и так удалить Бурбонов, то капитуляция будет заблуждением, глупостью и слабостью и суд истинных политиков однажды осудит его за то, что он слишком легко сдался. Но более всего Наполеона занимал вопрос, допустимо ли вручать меч Веллингтону и Блюхеру, когда осталось еще столько ресурсов против внешних врагов, и он спрашивал себя, не глупец ли он или трус, если не делает всего необходимого, чтобы избежать этой жестокой крайности. Об этом, умно и хладнокровно, Наполеон и беседовал с Констаном, повторив, что Франция и армия желают знать только его; что если он захочет разогнать представителей, ему достаточно произнести только слово, но тогда придется возглавить крикунов, собравшихся под его окнами, бросить их на порядочных людей, сделаться революционным императором

и, имея за спиной Францию, связанную по рукам и ногам, разгромить коалиционную Европу, а такая роль ему глубоко отвратительна. Он закончил словами о том, что ему хотелось бы продолжить отчаянную борьбу с Европой во главе единой Франции, но он не может бороться при разобщенной Франции, следующей за ним по принуждению, и при таком положении предпочитает перевести дух и жить как плантатор в девственных лесах Америки.

Пока в Елисейском дворце рассуждали, комиссии палат отправились во дворец Тюильри и собрались с министрами в зале Государственного совета. Камбасерес открыл заседание и уточнил предмет обсуждения. Поначалу все сдерживались, но пылким умам, а таких хватало в обеих комиссиях, не терпелось поднять главный и единственный вопрос дня, вопрос об отречении. Они начали с заявлений о преданности общественному благу и даже хотели принять принцип готовности на любые жертвы, кроме национальной свободы и целостности территории. Это заявление, сформулированное как официальное предложение и поставленное на голосование, было нелепостью или лукавством, ибо неявно предрешало то, о чем не осмеливались сказать открыто, то есть низложение. Предложение было принято только в качестве общей декларации преданности общественному благу.

Затем перешли к обзору оставшихся ресурсов при почти безнадежном положении государственных дел. Говорили об армии, финансах и средствах поддержания порядка в Империи посредством подавления враждебных партий. Прежде всего занялись вопросом немедленного набора армии, призывом 1815 года. Никто не возражал против этой меры, которая должна была обеспечить более ста тысяч человек, частично уже служивших. Затем перешли к финансам и решили выпустить ренты, способные тотчас дать 30–40 миллионов. Наконец дошли до вопроса о законе, который вооружит исполнительную власть против враждебных партий, и это собрание людей, в большинстве своем связанных с делом свободы, не выдвинуло против него ни одного возражения. Согласились на всё, лишь бы поскорее подойти к единственной мере, которая всех интересовала, – к отречению.

Позаботившись о средствах поддержания войны, сказали, что нужно подумать и о средствах заключения мира, что второй предмет крайне важен, ибо победа в войне слишком сомнительна, чтобы не думать о ее скорейшем окончании. Однако этот вопрос как раз и содержал тот, который всем не терпелось поднять. Лафайет, самый решительный в преследовании желанной цели, спросил, не доказано ли еще, что всякий мир и переговоры невозможны, пока правительство возглавляет Наполеон.