История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Вопрос, заданный министрам Наполеона и комиссиям, некоторые члены которых были преданы императорской династии, возбудил ропот. Министры отвечали, что если бы они считали слова Лафайета верными, то заявили бы об этом императору и сделали это предметом особого предложения на текущем заседании. Лафайет возразил, что принимает подобную постановку вопроса, и поскольку они сделали бы предложение, если бы сочли его полезным, он делает его теперь, считая необходимым. И он потребовал, чтобы каждый лично подтвердил, что присутствие Наполеона во главе правительства делает мир невозможным, продолжение войны неизбежным, а спасение государства столь же проблематичным, как и победу в войне. Это значило провозгласить низложение, чего не хотел никто, хотя все желали отречения. Председатель собрания Камбасерес заявил, что не поставит вопрос на голосование. Предложение Лафайета отклонили, но согласились, что, продолжая сражаться, следует начинать переговоры и для переговоров нужно найти форму, которая позволит восстановить дипломатические отношения с европейскими державами, поскольку те до сих пор отказываются не только отвечать на сообщения императорского правительства, но даже их принимать.

С этой целью задумали послать в лагерь союзников комиссию переговорщиков не от имени Наполеона, а от имени палат. Потребовалась бы крайняя несговорчивость, чтобы не удовлетвориться таким предложением, означавшим неявное отречение Наполеона, ибо важнейшая функция исполнительной власти – ведение переговоров с иностранными державами – будет осуществляться без него и помимо него. Это даже было явным нарушением закона, но последние решения палат уже вышли за рамки законности, и более не стоило труда осторожничать.

Предложение приняли. Договорились, что о принятых на заседании мерах министры доложат императору, а докладчики, выбранные комиссиями, – палатам. Генералу Гренье, выдающемуся офицеру Республики, мудрому и бескорыстному человеку, поручили сделать доклад палате представителей. И поскольку принятые предложения не вполне отвечали нетерпению умов, министры и особенно Реньо просили генерала и его коллег набраться терпения еще на несколько часов, пообещав, что не успеет он зачитать доклад, как прибудет императорское послание и удовлетворит пожелания большинства, усматривавшего спасение государства в отречении Наполеона.

Заседание заняло почти всю ночь. День в Елисейском дворце начался рано, и 22-го утром многие прибежали к Наполеону с советами, чего никто не позволил бы себе прежде, особенно по подобному предмету. Принесение императора в жертву было предрешено, ибо после ночного заседания ситуация не могла не измениться. Как допустить, в самом деле, ведение переговоров с врагом без Наполеона и помимо него? Это было бы подлинным бесчестьем, и если Наполеон не хотел этого терпеть, ему оставалось только разогнать ассамблею, опираясь на чернь, и попытаться бороться с объединенной Европой, имея за спиной разделенную Францию. А на этот счет он, как мы знаем, решение уже принял. Однако еще сопротивлялась его природа: Наполеон не желал выходить из игры, которая не казалась безоговорочно проигранной. Ему непросто было и сойти с трона, ибо это значило попасть в тесное узилище; непросто было и отказаться от борьбы, которая, согласно его военному чутью, предоставляла еще много шансов.

Но перед очевидностью разобщения, верного, пока он здесь, и вероятного даже после того, как его не будет, Наполеон готов был сдаться, однако негодовал, когда его торопили, почти не оставляя времени на размышление. На агонию этой могучей воли было мучительно и больно смотреть. Наполеон был то спокоен, мягок и ироничен, то раздражался от одного неосторожного слова. Он благосклонно принимал советы тех, кто, как Савари, Лавалетт и Маре, говорил, что нужно оставить людей, не заслуживающих спасения, и удалиться в ореоле неувядаемой славы на свободные просторы американского континента, дабы окончить дни в глубоком покое. Но те же советы он принимал неблагосклонно от тех, кто, казалось, надеялся что-то получить от его жертвы для себя или для общественного блага. Последних он считал одураченными Фуше или их собственной корыстью. Так, он оказал дурной прием Реньо и некоторым другим, приходившим беседовать с ним на тему, на которую в эти печальные минуты говорили все.