История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2

Самое лучшее – примириться со своим положением и думать о летающих над головой пулях не больше, чем о ветре, треплющем волосы. Именно тогда человек становится смелым, хладнокровным, умным, а когда он спокоен, его восприятие ничем не затуманено. Вот теория моего фатализма, вот что я старался внушить моим солдатам понятным им языком, когда говорил, что их судьба решается на Небесах, и, поскольку трусость не дает никаких преимуществ, лучше обеспечить себе репутацию храбреца. Эти наставления я усиливал собственным невозмутимым видом, который в конечном счете превратился в привычку. Таков фатализм солдата; но как генерал я, безусловно, выбрал другую систему; и думаю, что без всякого тщеславия могу сказать: никто не использовал свой разум и не прилагал свою волю больше, чем я в своих кампаниях. Вы знаете, что я могу обосновать свое мнение, ибо оно подкрепляется подлинными практическими знаниями».

В 1818-м у Наполеона находилось много поводов для раздражения. Генерал Гурго был болезненно чувствительным и несдержанным человеком. После отъезда Лас-Каза объектом его ревности стал генерал Монтолон: Наполеон диктовал ему чаще, чем другим. Были и другие причины, которые усугубляли эти разногласия. Всё зашло так далеко, что между генералами Гурго и Монтолоном могли возникнуть серьезные проблемы, если бы Наполеон вовремя не предотвратил конфликт. Основное недовольство Наполеона вызывал Гурго, и он велел ему удалиться. «Лучше я останусь один, – сказал он, – чем позволю терзать себя такой нелепой глупостью». В оставшееся до отъезда время Наполеон почти не встречался с Гурго, но, помня его прежнюю преданность, вручил ему бесценные доказательства своей благодарности, когда тот пришел попрощаться. Генерал забрал со Святой Елены первое описание кампании 1815 года и по возвращении в Европу опубликовал его под своим именем. Та же работа, исправленная и подтвержденная Наполеоном, опубликована в собрании его сочинений. Очень хорошо, что сохранились обе – хотя они полностью совпадают по всем основным пунктам, в каждой есть детали, которых не хватает в другой и которые объясняют события той памятной кампании.

Примерно в это же время Наполеон лишился и других друзей, и эта потеря еще больше на него повлияла. Адмирала Малкольма, чье поведение показало, что человек способен, не нарушая долга, многое сделать для облегчения участи прославленного узника, отстранили от командования морскими силами в районе Мыса: его близкая дружба с Наполеоном не нравилась Лоу, который боялся, что поведение адмирала могут расценить как осуждение его собственного.

За этой потерей последовала другая, которая, хоть и не столь сильно ранила чувства Наполеона, но стала причиной неприятного изменения его привычек. Он не только пристрастился к английской медицине, но и привязался к доктору О’Мира. Узнав, что доктор имеет обыкновение рассказывать в Лонгвуде новости, Хадсон Лоу потребовал, чтобы он сообщал ему темы своих бесед с Наполеоном. О’Мира отказался, заявив, что, будучи настоящим англичанином, он сообщит, если услышит что-нибудь, связанное с попыткой к бегству, но как врач не может предать доверие пациента. Это разозлило Лоу, и он приказал применить к доктору О’Мира те же ограничения, что и к французам из свиты Наполеона – в особенности в том, что касалось свободы их передвижения. Наполеон утверждал, что его врач должен иметь с ним личный контакт, и если доктор может сохранить свою свободу, только став вассалом губернатора, то он всё равно от него откажется. Начался затяжной спор, в процессе которого доктора О’Мира то отстраняли, то восстанавливали, то снова отстраняли и в конечном счете отослали в Европу, причем довольно грубо.

Наполеон остался без врача, что само по себе не считалось большой потерей. «Организм человека, – говорил Наполеон, – это часы, которые часовщик не может открыть и починить. Врачи используют причудливые инструменты, но не видят, что делают, и только чудом умудряются обслуживать несчастный механизм». Безуспешные попытки излечить его собственную болезнь еще больше усиливали это предубеждение. Облегчение приносили только физические упражнения и какие-то зелья, которые Наполеон назначал себе сам. Сначала он думал, что из-за тропического климата у него развилась болезнь печени. Благодаря своей обычной проницательности он пришел к заключению, что проблема находится в желудке, к тому же он вспомнил, что его отец умер от болезни именно этого органа. Ту же гипотезу подтверждали начавшиеся приступы рвоты, и он решил, что понимает свой организм лучше любого врача на Святой Елене. Однако Наполеон был человеком здравомыслящим и не мог не испытывать некоторого доверия к науке, практиковавшейся веками, а потому после нескольких выпадов в адрес посредственных докторов признал, что было бы неплохо проконсультироваться с каким-нибудь умным человеком, имеющим большой опыт. Он часто говорил: «Я не верю в медицину, но верю в Корвисара. Его я получить не могу, поэтому хочу, чтобы меня оставили в покое».