История моих книг. Партизанские повести

Городок казался необычайно пустынным. Собаки смотрели на него испуганно, молча. На песчаных коричневых холмах за городком безмолвно торчали три мельницы. Украшенная жесткой желтой травой дорога огибала мельницы. Несколько парочек шло по этой дороге. Затіус поднялся вслед за "идущими на холм. Большой луг, поросший по краям мелким и сухим лесом, открылся его глазам. Дальше речушка в трескучих камышах и песчаных отмелях заканчивала луг, и за нею рыжая степь простирала свои огромные крылья. Дорога свернула к лесу — болезненно искривленному, сухому, вызывающему мысли о пожаре. Парочки торопливо углубились в лес. Мещанин в короткополом пиджаке, седой, с безумными глазами навыкате, обогнал Запуса. "Ишь, старик, а туда же, — презрительно подумал Запус, — нашли, где зачинать детей. Любовь. Вешаться в таком лесу, а не любить".

У дороги он увидел плотный забор из досок. Обогнавший его старичок мещанин смотрел в щель. Плечи мещанина, похожие на неумело стянутые узлы, вздрагивали. "Убивают, что ли, кого?" — лениво подумал Запус, протягивая руку к кобуре. Старичок обернулся. Выпуклые глаза его уставились торжественно на Запуса. Старичок указал на щель рядом с собой. Запус подошел. Должно быть, раньше во дворе были дровяные склады. Кое-где. валялись бревна, рассыпанные поленницы шелковисто сверкали берестой. Под широким тополем он с трудом разглядел сторожку. "Начинается…"-прошептал мещанин. От ветвей тополя в сторожке, наверное, было темно. Длинный и синеватый свет спички скользнул над столом. Гитара, чем-то похожая на разверстую пасть щуки, отодвинулась от огня лампы. Низкий, несказанно тоскливый мужской голос запел. Запус презрительно отошел, поправил кобуру, сделал было несколько шагов. Голос подымался все выше, выше. Песчаная дорога мертвенно бледнела. И Запус, встревоженный, вернулся к забору.

Не дивитесь, друзья,

Что не раз между васНа пиру веселом я призадумывался…

По ту сторону стола стояла лампа, освещая часть лица старушки, скорбный и сухой подбородок, тощую руку, вязавшую чулок. Рука эта была в бумажной перчатке с рваными пальцами. И перчатку и эту руку Запус разглядывал потому, что ему тяжело было смотреть на громадный пухлый рот и неподвижное белое лицо певца. Один рот лишь ясно выражал то отчаяние и страдание, которым была наполнена песня. Рот сжимался в бешеных судорогах. Он выпускал слова. Метался над столом, как бы ловя эти слова обратно. Наконец схватывал их и выкидывал в долгом и тяжелом вое. Вот этот-то вой и заставил вернуться Запуса, Когда вой оканчивался, одно мгновение смятение озаряло лицо поющего, и это-то смятение только и напоминало людям, что поющий — женщина. И еще следы смятения, молнию любви, ужас тела, охваченного любовью, нескончаемой любовью, увидал Запус на лице мещанина с выпуклыми глазами. "Старуха-то, старуха-то не чует, что ли?" — туманно подумал Запус, и тотчас же знакомая склизкая дрожь заполнила его горло, опять заныла голова, и мещанин стал ему неудержимо противен. Мещанин же бормотал ему в лицо:

— Третью неделю поет, гражданин! Старуха белье распродает, которое осталось, да варежки вяжет на армию. Белье тоже на картошку меняет, кормит ее, а она поет.

— С голоду поет, — не понимаешь?

— И с голоду и со всего другого. Всю ночь напролет поет, К полуночи-то у забора все горожане сбираются, на цыпочках. А она думает-пустыня, лес; никто не слышит, старуха-то глухая. Вот и поет.

— Дура, оттого и поет!

— Согласен с вами. Все же и тоска. Жениха, что ли, у ней повесили али убили, али другую полюбил? Как вы думаете? Земля тесная, куда со своей тоской деваться? Третью неделю поет и на моих глазах сохнет. Лицо-то все белей и белей.

— Мажется, "вот и белей. Актрисой будет. Актриса из нее получится, оттого и поет. Нельзя иначе по другой причине так петь, понял?

— Кабы не такая жизнь да кабы не картошка, может быть, и вышла бы актриса, гражданин. А теперь еще недельку, самое крайнее — две, попоет и сдохнет. И как же быть иначе, гражданин? Судите сами хоть бы и со мной… — бормотал мещанин.

Запус повернулся к мещаиину спиной. Томление покинуло Запуса. Он торопливо рассмеялся.

— Вы послушайте меня, гражданин!

Запус уже был на дороге. Об актрисе он сказал больше для старичка, чем для себя. Пускай старичок думает, что человек с револьвером остановился в городе не для того, чтобы слушать, как сходящая с ума баба поет. Любовь солдата должна быть быстрой, веселой и немедленной. Он вдруг, неожиданно для себя остановился:

— Как ее зовут-то?

— А Христиной Васильевной зовут, — отозвался испуганно мещанин.