История моих книг. Партизанские повести

Верблюжий горб господствовал над долиной. Солдаты вкатили на горб пулеметы. Первая рота во главе с Лубой кинулась преследовать казаков. В долине сильно стемнело, но все же можно было разглядеть, как исполнительный Луба твердо и верно ведет вперед свою роту. Казаки оставили на холме несколько кошемных вьюков. Запус сидел на одном из вьюков. Руки Запуса тряслись. Пулеметчики напряженно смотрели в долину. И здесь произошло то, чего не предполагал Запус: казаки поняли, что, покинув Верблюжий горб, они должны признать себя разбитыми. Они остановились. И опять биение огромной машины почувствовал Запус. И опять, даже не глядя в долину, он понял, что первая рота повернула, бежит… И впереди роты бежит Игнатий Луба! Вот где сказались его косые глаза! Запус прикрыл ладонью лоб. Рука у него была мокрая. Пуля пробила ему плечо. Тихая, какая-то конфетная сладкая боль ползла от плеча к хребту. В висках звенели желтые круги. Но биение машины неустанно продолжало властвовать над всем его телом. Растерянные и усталые красногвардейцы лезли на Верблюжий горб. Гиканье преследователей слышалось поблизости. Запус расстегнул кобуру и достал наган. Он хотел подняться, но поскользнулся, упал. И с земли уже он крикнул, чтобы его положили на вьюк и вынесли перед пулеметами. Доктор Покровский подскочил к нему. "Неси!" — сказал Запус, поднимая наган. Покровский испуганно схватился за кошму. Красногвардеец с простреленной глоткой упал перед ними. Он корчился, хватая руками богородскую траву. Лобастое лицо Лубы, грязное, потное, показалось перед Запусом. Луба смотрел на него растерянно. На лбу у него была красная полоса от снятой шапки. Запусу стало на мгновение жалко и противно его видеть. Он хотел было сказать: "Ты куда, Игнашка, побежал? И чего тебе бежать? Убей меня раньше", но мушка нагана уже скользнула перед глазом. Луба упал. Рота его остановилась.

— Цепью, вперед! — сказал Запус. "Казаки струсили, — они Трубычева нашли!" Ему показалось, что он крикнул необычайно громко. Доктор Покровский еще громче" повторил его приказ. И трепет и ровный ход огромной машины опять овладели Запусом. Он уже ничего не видел, но знал и радовался, что солдаты идут и идут! Пулеметы за его спиной наполнены необычайно ровной и спокойной работой. Его на вьюКе подымают все выше и выше! Казаки бегут! Они действительно увидели труп атамана. Винтовки их смолкают, и чувство необычайной веселой сонливости овладевает им. Он понимает все и теперь только может рассказать без всякой лжи и путаницы всю правду о себе. Но ему смешно, и сон мешает ему рассказать…

Запус умер и с — ним умерли те трое, которые вынесли его вперед, на кошме, к краю холма. Это были матрос Топошин, доктор Покровский, комиссар продовольствия Портнов-Деда. Всех их схоронили в братской могиле, на другой день после взятия Усть-Монгольска. Казаки бежали по станицам, и главной причиной их бегства, говорили они, было то, что при отступлении на одной из троп они увидели труп атамана и генерала Трубычева.

Глава пятая

Я был недавно в Усть-Монгольске. Я видел эту плоскую песчаную равнину. Людей на ней мало, и все они слабы. Неподалеку от пересыльной тюрьмы, у яра, я увидал темный ключ. Вода в нем была похожа на черный лак, и вкус ее был терпкий. Я долго сидел у ключа и думал о том, как сюда приходила Олимпиада во время осады тюрьмы казаками, и я пытался вообразить: о чем она разговаривала с Запусом. И я вспомнил рассказы о Запусе, рассказы, слышанные мною в городе. Говорили, что он, например, утыкал поверхность телег огромными гвоздями, и в рукопашной схватке кони казаков, наскочив на телеги, напарывались и бесились. Говорили, что он из ревности, удавив Трубычева, выпил яд и, не отравившись (яд не подействовал), упал в озеро и утонул, а убить его можно было только золотым оружием… многое говорили казаки.

Я посетил могилу Запуса на Соборной площади, ныне называемой Советской. Недостроенный Кирилл Михеичем храм переделывали в уездный Народный дом, да так и не переделали. Развалины храма поросли крапивой и лопухами. Деревянный обелиск украшал братскую могилу, в которой тело Запуса лежало выше всех тел и ближе к солнечному свету. А день был тусклый и ветреный. Я стал расспрашивать о сподвижниках Запуса; их не было уже в Усть- Монгольске, и многие из них погибли в советско-польскую кампанию на берегах Вислы. Я спросил об Олимпиаде: она вышла, сказали мне, замуж за кооператора, родила двух детей и, кажется, довольна жизнью. Я порадовался за нее. А вечером ко мне пришел грязный и тощий человечек в широкополой соломенной шляпе, и я сразу узнал в нем хана Балиханова. Он принес мне поэму из киргизской жизни. Поэма была написана слогом Гайаваты и не так уж плохо. Я обещал показать ее московским редакциям.

Хан одолжил у меня десять рублей, спросил мой адрес, обещал написать; пожаловался, уходя, на неопрятную жизнь — но так и не написал. А этой весной мне сообщили из Лебяжьего, что Чокан, купаясь в Иртыше, утонул, и труп его попал под пароход, и сильно труп тот исковеркало…