История моих книг. Партизанские повести

— Нет времени ждать суда. Желательно, конечно, было б вас судить, но нет времени. Нет. Предлагаю вам…

— А я думал: голубые пески…

— Что такое голубые пески?

— Видите ли, вы жаловались на трудно преодолимые пески. Я вспомнил одну китайскую легенду или даже не китайскую, а монгольскую.

— Неважно… Мне ее не надо. Тут дело!..

— Нет, вы слушайте.

И Трубычев рассказал легенду из "Походов против Бирмана".

— Вы верили этой легенде, атаман?

— Я, Запус? Я, наверное, оттого и ошибся и оттого с вами разговариваю о том, как разбить казаков, только потому, что временами верил ей. То есть верил тому, что вы мечтатель, романтик, вы несетесь в огне революции — золотокудрый и вдохновенный…

— А может быть, у меня — волосы крашеные?

— Возможно. Профиль ведь редко бывает у человека прямым. Может быть, вам и профиль исправлен оперативным путем в соответствующих кабинетах пленными профессорами-хирургами. И имя у вас пошленькое, и не Васька Буслаев вы, а Иван Иваныч Систанинкин…

— Что касается имени моего, атаман, и памяти обо мне, я оставляю его людям, идущим за мной, своему народу, чужеземным народам и следующему веку!..

— Я отказываюсь вам помогать, Запус.

— Решительно?

— Решительно!

Запус расстегнул кобуру.

— Не запугивайте. Я к смерти привык, Запус.

— Я не запугиваю, а исполняю постановление ревкома. Я ради идеи…

Запус повернулся к Балиханову. Тот ему поклонился низко.

— Я подчиняюсь насилию и согласен.

— Не насилию, а просьбе, хан.

— Я уже не хан, уважаемый комиссар…

Запус быстро обернулся и выстрелил в лицо Трубычева. Хан завизжал, забился на кошме. Лагерь был неподвижен и темен.

Даже беркуту видно: от барханов до звезд колючие вихри.

Бесчисленны под беркутом тропы пустыни. Саксаулы в мертвых судорогах корчатся на песках барханов.

Это беркуту видно с неба. А внизу ободья колес в персть стирают знойные щебневые тропы. Сбруи сгнивают от пота. Запах его противен беркуту, и подле хомутов падали он оставляет мясо. Остатки грызут мыши.

Караваном, без вожжей, волочится орда.

Арбы. Нестройные тюки беженцев на верблюдах. Телеги с женщинами. Джигитующие всадники. Казаки. Лампасы. Шитые шелком малахаи. Шляпы мешан и попов. Над ордой — сухая песчаная вонь. Над караванами рвутся узорные крики и звоны. В скрипах- вопли пастухов.

А вокруг стада, табуны…

Собак кормят плохо. Волки с падали, остающейся позади караванов, жиреют и по трое суток непробудно спят на барханах.

Собаки отстают от орды, у них свои стаи.

Позади и вокруг орды по правую сторону бегут волки, по левую — обволчившиеся собаки.

Население Усть-Монгольска бежит в казачьи поселки.

Много знакомых телег и много лошадей, — и много тоски.

И от этого иль от чего другого шея Кирилла Михеича заросла серым волосом. В таком же волосе его душа.

Ночью к Фиозе Семеновне приходят казаки. Однажды он слышал, как смеялись над ней: "Сразу целый полк родит".

Еще год назад, полтора он бил ее дедовским пермским боем. Необъятное тело ее было под каблуком словно глина, что месят для построек. Визг ее — как голуби, влетающие в непокрытый дом.

Теперь он забыл, как надевать тугие сапоги. Ступни его завернуты в сыромятную воловью шкуру.

Пока мужик лезет к ней в телегу, он печет в костре картофель. Даже обращает в небо молитву… Но оттуда в глаза сыплется земля, колени после молитвы разгибаются с большой болью.

Казаки в долине Уля-кем покинули бога. Попы остригли волосы, муллы сбросили чалмы. Председателя каравана они просили не выдавать их чека.

— Разберемся, — ответил он, переходя к текущим делам.

Фиозу послал бог, и он не смог оплодотворить эту землю. Кирилл Михеич думал: его нива — постройки, церкви, кирпичи… Она тучнеет и томится. Кирилл Михеич чистит "печет для Фиозы картофель.

Но все же сильнее жжет внутри, чем картофель пальцы, когда казак, отталкивая его, говорит:

— Обождь, я еще не был.

Плечи Кирилла Михеича пустые и дряблые.

Одурелая лунная тень от нее — шире телеги.

Кирилл Михеич только нашептывает пальцами: руки его блекло прижались к телу. Он от колеса тянет голову к облучку, слюняво лопочет ей: про комиссара, про ее любовь… Она ворочается с одутловатым солдатским смехом.

— У-уди, мизгирь…

Жердь облучка жирно пахнет хватавшими ее руками. Сизую грязь с жерди можно соскоблить щепке й.

Он спал возле колеса, прикрывшись дерюгой.

Его возы или чужие? Он в начале бегства из Усть-Монгольска вывез четыре воза. Сейчас возы спутались, беженцы говорят: большевики все отнимут, Все же гонят лошадей, понукают стада — вперед.

Луга, тальники, камыши затоптаны ордой. Острая вонь шла от дороги. В кустах застряли ломаные ободья, оглобли. Ободранная, полуизгрызанная падаль. И везде — по траве, по ветвям-седой человеческий волос.

Уже в Лебяжьем рассмотрел он, что в приведенной телеге, кроме Фиозы и половиков, находилась рассохшаяся лагушка и сломанная ось, захваченная в растопку.

А в поселке — обгорелые хаты. Почти всю родню постреляли: чернобандиты, белые, зеленые… все приложили руки. Поп остригся и ходит в пиджаке. Рыба в Иртыше чахнет. Станицу же переименовали в село, и в школе ставит спектакли "Союз молодежи".