История моих книг. Партизанские повести

Тридцать две подковы, восемь маузеров, восемь поводьев — натянулось, рвет, стреляет, мечется.

Не для бегства крупный галечник долины Уля-кем, для гостевых прогулок.

Две ноги пополам. Одна рука обмакнулась в кровь и-словно кипяток зашипел в жилах.

Атаман кличет подле палатки есаула.

Но у есаула третья повязка на теле — черное вырванное горло.

Пики казаков длиннее долины Уля-кем. Нет страшнее смерти после любви, нет пики больнее пики брата. На погонах офицеров белый череп и перекрещивающиеся кости. Ведь люто же знают казаки намалеванные неумело кости, — зачем их срывать?

— Сдавайся, уцелеешь…

— Поизгалялисьнад решим братом…

Офицеры торопливо кидают маузеры.

Грудятся подле лошади, сломавшей ногу.

Кровь их так же, как и лошадиную, быстро впитает песок.

Восемь френчей подымают руки.

Тогда-то вот от палатки атамана каурый конь выносит всадника.

Долина крута, как стремя, впившееся в кривую ногу.

Кривоногий вскрикивает в уши коню:

— Бунт… бунт…

Подковы о щебень: бу-нт… ббу-нт, бу…:нт, бу…

Казаки не спешат.

Скачи не скачи. Гоби шире неба, времени хватит догнать.

Известно, хорошая пуля берет на три версты.

В отряде много хороших пуль, но еще больше коней.

Кони застоялись.

Скачи, атаман.

Казаки недаром выхохатывают:

— Подрал!

— Ишь, затрясло лихоманку!

— Седло… грызет.

Но тут, сбоку от киргизских юрт, за атаманом — второй всадник.

Позади него пестрым стеганым полукругом на сытых иноходцах — баи. Степь мимо их стремян — медленная, как стадо овец. Золотая и опаловая пыль подле их седел.

Атаман, натянув поводья, задерживает лошадь. Конь его крутится, гнет шею, не верит баям. Выхлебывает:

— Бунт, ха-ан… бу-унт…

И с ханского седла, — с усмешечкой — жаль, далеко не видно ее, — осторожной чиновничьей усмешечкой, степенно возвышая голос:

— Лучше вам сдаться, атаман… От имени народа гарантирую вам…

Конь обрадовался. Вперед.

А тот малюет нагайкой воздух.

— Остановитесь, атаман.

Поздно.

За Чоканом, гикая, понеслись баи.

Иноходцы их плавны и веселы: куда торопиться? Усиливается гик, и оттого кажется, — кони распластались, — ветер.

Куда торопиться баям: атаман Трубычев скачет к крутизне. Один мудрый хан, плохо знакомый с долиной, пытается догнать атамана. Пусть догоняет: оба они не вооружены.

Трубычев вгоняет на скалу. Конь круто храпит. Храп его в сердце как седельная лука в теле: потому что на одно мгновение атаман взглянул вниз.

А там кочковато кружится готовый разнести все скалы багровый поток. Голубовато-рыжий водопад обрушивается, грызет камни, добираясь до сосен.

Баи почтительно задерживают иноходцев.

Один из них говорит хану:

— Остановись. Он умирает, как богатырь… конь у него наших табунов, такой конь не устрашится прыгнуть в пропасть на камни. Хорошо.

— Хорошо, — вытряхивают баи.

Они собирают коней в круг. Они, сняв аракчины, трут вспотевшие затылки: прекрасны осенние жары.

Неподвижна скала.

— Молодец, — говорит бай, — всегда полезно перед смертью вручить свою душу богу. Так и в песне будут петь.

Вдруг атаман поворачивает коня.

Спрыгивает.

Подняв руки, идет к Чокану.

Хан скачет прочь.

Гикают.

Бай, свистнув арканом укрючины, схватывает атамана под мышки.

Бранясь, бьет его плетью по лицу.

Френч атамана в крови и песке. Рот разорван в куски плетью сыромятной нагайки.

— Православные… — хрипит атаман. — Госпо- ди-и…

А бай, любящий" песни, спихнул тем временем со скалы лошадь атамана. Все же о чем-нибудь можно будет пропеть — так, чтоб вкруг него толпились девушки с двойными серьгами!

К скалам лениво, с песней, едут казаки. Они босы и без шапок.

У переднего, свисая с пики, вечерний ветер полощет по спине огромный кумачовый лоскут.

Казаки привезли атамана, но ревком встревожен. Казачья лава растет. К долине Огород богородицы стягиваются со всей Горькой линии казачьи сотни. Полковник Петров отказался идти. Происходило это в поселке Семиярском. Полковник, кажется, сочувствовал большевикам. А сын его, поручик Петров 2-й, спросил его: "Поедете вы, полковник, или нет, отвечайте решительно?" И полковник ответил решительно: "Не пойду против". И сын ему отрубил в строю голову. Отряды шли по тракту среди песчаных гор. Горы эти сближаются и образуют как бы горло правительственного тракта в долине Огород богородицы. На северной стороне песчаных этих гор песок похож на иней, а на южной — текут вредные источники гнилой воды, и испарения похожи на пар при варке белья…

Отряд шел к долине. Вечером поступили еще более важные и тревожные сведения. Орда хана Балиханова шла на соединение с казаками. Отряд остановился. Ревком совещался.

Ночью с фонарем в руке Запус пришел к телеге, в которой везли Балиханова и генерала Трубычева.

— Трудная доступность холмов и сухие долины мешают исполнению приказов, — сказал Запус, ставя фонарь у колеса. — Но мадьяры неотступны, преданы революции и, когда их я направляю, для них нет ни короткого, ни длинного, неодолимого пути.

— И превосходно, — ответил Трубычев, закуривая, — а я тут при чем?

— Хочу вместе с вами выработать меры разгрома казаков.

— Иначе вы нас?…

— Ликвидирую.

— А суд, Запус?