История моих книг. Партизанские повести

Кирилл Михеич жалостливо помахал пальцами и отказался остричься, а волос через воротник полз на спину. Тогда, за тихий его ум, приход назначил его сторожем в церковь, а весной обещали пустить с общественным стадом.

Фиозу же взял кузнец. Он был росл, рыжебров и на заимке, в бору, варил самогон. Теперь, кроме самогона, он угощал в кузнице парней Фиозой.

Над каждым своим словом, над проходившими мимо, над кузницей и над Фиозой одеревенело хохочут парни.

Сгущались над поселками соленые овражные вечера.

Осень.

Зима.

Весна.

Лето.

Осень.

Зима.

…И жизнь и смерть приходят в свое время.

Запус пришел к Олимпиаде.

— Я все хочу сделать вперед, чем прочие. Я первый предложил покинуть "Андрей Первозванный", занять тюрьму. Я лучше всех езжу теперь на коне и лучше всех стреляю.

— Зачем ты это мне говоришь?

— Я бы хотел тебя любить вперед, чем прочие.

— Но я никого так не любила, как тебя.

— Слова!

— Поступки подтвердили мои слова.

— Поступки твои создала не любовь, а мои приказания, а их редко кто мог…

— Не могу спорить!

Запус крепко и широко расставил ноги и сказал, глядя Олимпиаде в рот:

— Сейчас труп Артюшки везут в степь и бросят на тракт, по которому пройдут казаки.

— Ты думаешь, что это вызовет у них панику?

— Если труп найдут и не скроют, да.

— Ты сам его убил?

— Сам.

Олимпиада встала.

— И мне теперь от тебя уйти? Я тебе больше не нужна?

— Да, уйди, не нужна. Вот я шел, а в окне сидела одна и басом… Христина… а по отчеству как забыл!

— И что ты с ней сделал, чем она тебе была в твоей жизни? За кем шпионила?

— А я мимо прошел.

— Почему?

— Такая тоска… не осмелился.

— Жалко мне тебя, За-пус. Несчастный ты человек.

Запус оправил кобуру.

— Нет, я счастливый. Я от многого на земле получал веселье. Меня многое утешало.

— И все врешь.

— Правду свою я оставляю людям, следующим за мной, чужеземным народам.

— И Азии?… Знаю, слышала. Прощай, Запус!

— Прощай, Олимпиада!

В горле стояла слизистая дрожь, и голова была мутной. Уснул он сразу же.

К вечеру отряд Запуса остановился перед долиной, которая называлась Огород богородицы. Тотчас же напали казаки. И напали они не так, как ожидали все: то есть из-за холма с пиками наперевес выскочат лохматые люди в странных папахах, низенькие иноходцы зарябят по песку. Нет. Цепь солдат в фуражках, со скатанными шинелями за плечами мелькнула на большом холме, называемом Верблюжий горб. Обрывок резкой команды донесся по ветру. Казаки открыли правильный систематический огонь, и, услышав этот огонь, Запус сразу почувствовал, как в горле схлынула, исчезла слизистая дрожь, прояснилась голова, и на мгновение им овладело такое чувство, словно он держал в руках руль огромной машины, руль, который он повернул и остановить который ему не под силу, да и нужно ли останавливать? Такого чувства он не испытывал никогда, и это как-то радостно встревожило его. Запус пристально взглянул в долину. И только теперь ему стало действительно смешно и непонятно — как можно было эту долину называть Огород богородицы. Хороша же богородица, если у ней такие огороды!

Небольшой овраг со следами дождевого потока пересекал долину. Еще можно было, напрягая зрение, увидать следы конских подков на глине оврага. Темнело быстро. По этому оврагу бежали, наверное, кобылицы… Запус приказал открыть пулеметный огонь. Биение громадной и в то же время неслышной машины все сильнее и сильнее отдавалось в его теле. Временами он приказывал прерывать огонь, прислушивался, махал рукой — пулеметы опять взвывали. И, когда биение громадной машины высушило глотку и глаза начали ныть, требуя влаги, Запус скомандовал цепями двинуться на холм, похожий на верблюжий горб. И он правильно решил: казаки побежали.