История ворона

– Нет речи у меня такой… – вступает новый голос. Я оборачиваюсь и вижу, что на темно-синем диванчике, стоящем в углу моей комнаты, лежит Эльмира в том самом темно-синем платье, в каком она была на званом вечере в честь ее помолвки. Она лежит на боку, положив руку на подлокотник, и голову ее украшает венок из липовых листьев. – Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой!

Я оборачиваюсь к Линор, которая перебирает струны в полумраке. Ее гитара поет в ритме часов, чей маятник сверкающим полумесяцем разрезает, отсчитывая время, ночной воздух.

– Тамерлан вернется домой и обнаружит, что его возлюбленная мертва, – говорю я, и сердце взволнованно замирает в груди.

Линор кивает – многозначительно и таинственно.

А я продолжаю начатую строфу:

С порога голос прозвучал,

Который я когда-то знал.Что ж, Ад! Я брошу вызов самОгням могильным, небесам…[29]

Я смотрю на бордовые обои с узором из геральдических лилий и одними губами подбираю окончание для этого фрагмента. Взгляд останавливается на акварели, изображающей Бостонскую бухту. Картину написала и завещала мне моя родная матушка. На оборотной стороне есть дарственная надпись: «Моему сыночку Эдгару. Надеюсь, ты полюбишь Бостон, где ты родился и где твоя мама обрела самых добрых и великодушных друзей».

Линор, Эльмира и матушка выводят хором:

С порога голос прозвучал,Который я когда-то знал. Что ж, Ад!Я брошу вызов самОгням могильным, небесам…

Потирая лоб, перебираю в уме слова в поисках лучшего продолжения, рифмующегося с «сам» и «небесам». Качается маятник, часы гулко тикают в ночи. Пол под ногами подрагивает, сотрясаемый далекой барабанной дробью, а грудь сковывает внезапное сильное напряжение.

– Пора, – говорит Линор, закрыв глаза и по-прежнему извлекая из гитары чарующие звуки, – кажется, стоит ей только прервать игру хотя бы на миг – и она погибнет.

Бросаю осторожный взгляд на дверь.

Эльмира и матушка исчезли.

– На скромном сердце… – начинаю я описывать на бумаге свое нынешнее состояние. Но строка не закончена. Нужно еще несколько слов.

Нервно запускаю пальцы в волосы. Окончание строки никак не идет на ум.

Плечи испуганно содрогаются – клянусь, я только что слышал в коридоре шаги! Кто-то идет к моей двери!

– Скорбь! – криком подсказывает Линор, делая шаг из тени. Пальцы у нее кровоточат от долгой и чувственной игры. – На скромном сердце скорбь!

Я киваю и добавляю к строке новое слово.

Шаги за дверью звучат всё громче.

– Скорее! – торопит меня Линор. – Нынче всё должно разрешиться! На скромном сердце скорбь, как…

Склонившись над рукописью, залитой аметистовым светом свечей, я добавляю последнее слово и завершаю «Тамерлана»[30] – эпическую поэму, столь милую моей душе:

– На скромном сердце скорбь, как шрам, – заканчиваю я. – Finito[31]! – радостно возвещаю я и метким броском возвращаю перо в чернильницу. – Будь проклято, уныние!

Моя муза снимает шляпу и улыбается мне – такой ослепительной и счастливой улыбки я в жизни не видел. Теплой рукой она обвивает мою шею и дарит мне поцелуй своих нежных бордовых губ.

О, что это за волшебный, сказочный поцелуй!

Ее прикосновение переносит меня в удивительное царство черных, красных и мрачно-серых цветов и оттенков, где в воздухе стоит аромат осени и тумана, где скорбно и жалостливо завывает ветер, а в плеске темных озерных вод слышатся стоны и плач. Душа моя воспаряет над остроконечной, осыпающейся крышей Дома Ашеров – мрачного поместья, напоминающего «Молдавию», обратившего к миру пустой взгляд темных окон. Окна эти распахнуты настежь, и я влетаю в одно из них и застаю в доме юношу, который в пылу ужасающего помешательства вырывает белоснежные, жемчужные зубы изо рта у своей усопшей возлюбленной, Береники. На стене у него за спиной застыла кошачья тень, а из-под половиц доносится жуткий скрежет сестры Ашера и беспокойный стук ее сердечка – тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук. Но это еще что! Дальше по коридору меня ждет множество комнат самых удивительных цветов, в которых под ритмичные и гипнотические ритмы вальса – бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам – танцуют разряженные гости в масках и качается маятник, из дымохода раздается истошный женский крик. А снаружи плещется море – оно воет и стонет, стонет и воет.